Книга Псы войны - Роберт Стоун

Тень от горы уже довольно укоротилась, когда он тронулся в путь. Чем дальше он отходил от горы, тем сильнее ощущался ветер — встречный. Но все это было просто прогулкой по сравнению с тем, что началось, когда тенистый участок кончился. Как только он шагнул на солнце, рана дала о себе знать.

Треугольник и песня. В первую очередь — изгнать слепящее солнце из основания черепа, потом — вызвать вновь черное поле, голубой треугольник, красный круг. Боль в круге, казалось, могла на такой жаре и полыхнуть костром. С песней тоже все непросто, надо же учесть столько разных вещей.

Гате гате парагате парасамгате бодхи сваха[104]. Это, конечно, клёво, это очень мило, но есть опасность в этой мантре исчезнуть, отрубиться и спечься.

Форма — это пустота. Пустота — это форма. Они — одно.

Вкуси немного пустоты.

Пустота — это тоже клёво, но она не ложилась на ритм. Она помогала сосредоточиться на треугольнике, но, конечно, ты не чувствовал, что идешь.

Что ж, подумал он, как говорится, лучшие песни — это старые песни.

Он пел, шагая вдоль рельсов. Он попробовал было идти по шпалам, и, конечно, это был кошмар. Единственный вариант — шагать рядом.

— Сам я не пробовал, но слыхал,

Что в щелке эскимоски

Отмерзнет и матросский.

Левой! —

пел он.

Тихоокеанский театр без песчаных блошек и еще раскаленнее. Это напомнило ему о соли. Он достал из кармана солонку и лизнул. Левой! Он загнал боль в круг, он шагал.

Может ли щелка быть холодной? Да. Нет.

Философские споры в «Бочонке», в Иокосуке, на флотском почтамте в Сан-Франциско.

Конверс, может ли щелка быть холодной? Откуда ему знать?

В зимних меховых штанах щелка у эскимоски, наверно, вонючая, но уж никак не холодная — при любой погоде. Старушка-эскимоска — выгони ее на лед да помори голодом, и мало-помалу ее щелка остынет.

Но песня не о том. Песня о том, как ты шагаешь, как переставляешь ноги, — вот о чем песня.

Эцуко была девочка опрятная. И умница. Постоянно удивляла, постоянно с ней что-то случалось. Открытая, смешливая.

Посмотри на меня, Эцуко, я здесь, со своей винтовкой, в этом ужасном месте, такие вот пирожки с котятами.

Я не беспокоюсь, потому что теперь мне все равно.

Только не надо, пожалуйста, песенок Хэнка Уильямса[105], треугольник с ними не в ладах.

Ему казалось, что он все еще слышит птиц в Дитеровом лесу. Он подавил в себе желание побежать и проверить, насколько далеко он отошел. Это было невозможно. Он отошел уже слишком далеко, и там, где он сейчас, нет никаких птиц, нет деревьев, на которые бы они сели, вообще ничего для них нет. Хотелось бы надеяться.

Кровь все течет, и мы не так чтобы знаем, насколько там все плохо. Но ничего другого не остается, как продолжать идти.

Вот только мучила неотвязная и по-настоящему гнетущая мысль: «Второй раз тебе так не выкрутиться». Однажды ему удалось уцелеть — в Бою за Боба Хоупа, а сейчас был тот самый второй раз.

Гнетуще.

Он сделал глубокий вдох и начал собирать боль в одну точку. Это было трудно. Метать, как стог сена? Втягивать сифоном? Втискивать во что-то?

Где треугольник-то?

Но может, это ошибка — вот так отделять ее от себя. Может, это неграмотно — запирать ее в красном круге, где она лишь накапливает ярость и силу, поджидая момент, чтобы выползти и ужалить, парализовав тебя. Если запрешь ее вот так, может, тем самым только продлишь ее.

Эксперимент. Прими ее, и, как знать, вдруг она исчезнет сама. Она — часть тебя, ты всегда что-нибудь терпел: обожженные губы, заусеницы, волдыри, зубную боль. Это ты сам, всегда что-нибудь да болит.

Слейся с ней, она — это ты, ты — это она. Треугольник распался, и он принял боль в объятия.

Нет, решил он в то же мгновение! Никогда!

Эксперимент оказался столь неудачным, что он вынужден был остановиться. Это было ему не по силам.

Он стоял, глядя на рельсы. Горячая сталь слепила даже сквозь пыль и ржавчину.

Убирайся назад, гадина, ты мне враг, а не друг.

Идею, что все едино, было очень трудно осуществить на практике.

Попытаюсь снова, решил он, когда мне будет сто десять лет и птицы принесут мне цветы.

Все разделилось на то, что причиняло боль и что не причиняло, и способность проводить различие казалась очень важной. Так и должно быть. Если не чувствуешь разницы между тем, что причиняет боль и что не причиняет, тогда не стоит и жить. Тогда тебя уже не ждет ничего хорошего. Если не чувствуешь разницы между болью от сломанного пальца и удовольствием от кружки пива, тогда на каком ты свете? В этом вся беда Конверса.

Перечень того, что не причиняет боль: Птицы. Горы. Вода.

Это все действительно едино, подумал он. Даже если здравый смысл протестует.

Он приник к фляге и стал пить, чтобы уравновесить боль, и тут же стало ясно: то, что причиняет боль, и то, что не причиняет, могут мгновенно объединиться, подступившая тошнота была тому прекрасным доказательством. Он наклонился, вцепившись в приклад, и его вырвало на рельсы.

Замечательная смесь ощущений, но теперь ты обезвожен.

Вперед! Треугольнику собраться левее и сзади правого уха по команде дежурного сержанта…

Поправь повязку. Напряги спину в точно определенной позе, затяни аккуратно.

Он открыл рот от удивления — так это было неожиданно. Боль внутри боли.

Не так сильно. Не так резко. Продолжай дальше, решительно, ты военный человек.

Оказывается, тут все-таки были птицы, но слышать их он не мог. Тройка ястребов в вышине скользила с ветром. Над ними — след реактивного самолета.

— Вы, птицы, думаете, что я тут так, ничтожная букашка, — обратился к ним Хикс. — Позвольте сообщить вам, что вы не правы. Всякая птица, которая делает такую ошибку, будет иметь дело с самым подлым, злобным сукиным сыном, какого только может себе представить. Если только поймаю такую птицу, она отдаст Богу душу, потому что ее жизнь принадлежит мне.