Книга Башни заката - Лиланд Экстон Модезитт

С неуверенной улыбкой, в ответ на которую не улыбается никто, даже сидящая рядом с Шиерой Мегера, Креслин говорит:

— Вкусы у разных людей разные, а я знаю не так много песен, которые одинаково понравились бы и в Монтгрене, и в Западном Оплоте. Так что слушайте те, которые придутся вам по душе, а на другие попросту не обращайте внимания.

Его пальцы касаются струн, и в зале звучит песня.

В горах, куда доступа нет мужчинам,

Поставили ангелы грозных стражей.

Хоть скованы льдом студеным вершины,

Тех стражей сердца холоднее даже;

В руках тех женщин клинки стальные,

Средь вечных снегов на пост они встали,

Они прекрасные и живые.

Но их сердца холоднее стали.

С вершин, где солнца нечасты блики,

Куда чужой не найдет дороги,

Где к небу свои бесплодные пики

Закатные вздымают Отроги, —

Оттуда, где реет Оплота знамя,

Воительниц нисходят отряды

С мечами, разящими словно пламя,

Неотвратимо и без пощады.

И если дерзнешь добраться дотуда,

То кровь твоя лед утесов согреет,

И тело твое не найдут, покуда —

Покуда горы не постареют,

Доколе камень не раскрошится,

Не стают снега, лежащие ныне;

А стражи, которых весь мир страшится,

Пребудут в могучей своей твердыне.

Они же в замке пребудут этом,

Пока поседевшее мироздание

Не позабудет о демонах света

И обо всем, что гласит Предание.

И пока моя песня в глубинах ночи

Не сгинет вся, до последнего слова,

Не дерзнет никто из юношей очи

Поднять к обители их суровой…

В горах, куда доступа нет мужчинам.

Поставили ангелы грозных стражей,

Хоть скованы льдом студеным вершины,

Но тех стражей сердца холоднее даже.

Они останутся в замке этом.

Пока поседевшее мироздание

Не позабудет о демонах света

И обо всем, что гласит Предание.

И пока моя песня в глубинах ночи

Не сгинет вся, до последнего слова,

Не дерзнет никто из юношей очи

Поднять к обители их суровой…

Когда Креслин умолкает и серебряные, лишь с легким налетом меди ноты тают в воздухе, в зале воцаряется тишина. Никто не только не говорит, но, кажется, даже и не дышит. Ничего не говорит и сам юноша; вместо того он снова берется за гитару.

…Любовь сияла белизной

Голубки белокрылой,

Но так прекрасен был другой.

Кто разлучил нас с милой…

Закончив, юноша делает паузу и, надеясь, что не перепутал слова, потирает отвыкшие от струн пальцы.

— …Еще, — доносится из зала едва слышный шепот. — Еще…

Креслин поудобнее устраивается на табурете.

…Менестрель, с дырявой котомкою

За любовью шагающий вечною!

Что в котомке твоей — птицы певчие

Или музыки золото звонкое?..

Эта незатейливая песенка вызывает улыбки на лицах герцогских солдат, а вот стражей из Оплота, похоже, оставляет равнодушными. Подумав, Креслин заводит другую, на ходу припоминая слова:

Не спрашивай меня, каков мужчина!

На лесть он падок и душой изменчив;

Кокетлив, вздорен, склонен к пустословью;

Но что с него возьмешь — ведь он мужчина!

Не спрашивай меня, каков мужчина!

Ему носить пристало в ножнах веер

И взоры госпожи ловить покорно…

Но что с него возьмешь — ведь он мужчина!

Песня, пропетая с нарочитым нажимом, вознаграждается сардоническими усмешками монтгренских солдат и довольным смехом старших стражей из Оплота.

Пальцы Креслина болят, в горле пересохло. Используя паузу, чтобы припомнить еще хотя бы пару песен, он озирается по сторонам, и Мегера подает ему маленькую чашку сока. Она бледна как мел.

— С тобой все в порядке? — спрашивает юноша.

— Все нормально. Я подумала, что тебе не помешает смочить горло, — отвечает она и садится на свое место рядом с Шиерой.

Пока Креслин пьет, в помещении царит выжидательная тишина. Вздохнув, певец ставит пустую чашку рядом с табуретом и вновь касается струн.

Давно утрачен Небосвод,

Но честь хранит поныне

Клинков отточенных Оплот,

Священная твердыня…

Когда стражи начинают ему подпевать, он едва не сбивается, но удерживает ритм. Песню заканчивают хором.

Стоит ей отзвучать, Креслин поворачивается к солдатам Хайела:

— Я с удовольствием исполнил бы и ваши песни, но, признаюсь, мне пришлось покинуть герцогство раньше, чем я успел выучить хотя бы одну. Может быть, кто-нибудь из вас… кто-нибудь споет, а я подыграю.

Из-за стола нерешительно поднимается темноволосый парень — Торкейл.

— Вообще-то петь я не мастак… — его товарищи встречают это заявление дружным гоготом. — …Но несколько песенок знаю.

Взглянув в сторону стражей, Креслин видит, что их суровые лица смягчились. Конечно, сближение столь разных людей будет делом нелегким и потребует немало времени, но надо же с чего-то начать.

По горам, по долам, по лесам и болотам

Герцог со свитой скакал на охоту…

Певец из Торкейла и впрямь неважнецкий, однако Креслицу удается подобрать мелодию, и вскоре песню подхватывают более сильные голоса.

Отыграв еще две мелодии, юноша, пальцы которого уже сбиты чуть ли не в кровь, поднимается с места.

— Я с удовольствием уступлю гитару любому…

Больше всего он боится, что гитару никто не возьмет, но страхи оказываются напрасными. Статная женщина из числа стражей выступает вперед, и Креслин с облегчением занимает место за пустым столом.

У стража оказывается прекрасный голос, великолепное чувство ритма, и начинает она не с марша, а со старинной баллады.

Креслин поднимает чашку, и одна из подавальщиц тут же наполняет ее соком. Юноша делает глоток раньше, чем успевает сообразить, что у него нет с собой ни монеты.

— Не думаю, что милостивый господин должен платить за питье в собственной таверне, — с улыбкой произносит женщина, — тем паче после такого прекрасного выступления.

К столу Креслина приставляют еще два стула, на которые усаживаются Мегера с Шиерой. Стоит юноше поднять глаза, как Мегера знаком подзывает Хайела, который берет стул, наскоро сколоченный несколько дней назад из обрезков строительных досок. Капитан островных солдат занимает место слева от регента.

— Я и не знала, что ты еще и певец, — в словах Мегеры слышен укор.