Книга Вслед кувырком - Пол Уиткавер

Чеглок наконец справляется с собственным голосом.

— Мицар был твоим рабом?

— От него едва осталось достаточно, чтобы наскрести на раба. Мы его подобрали на поле боя и усилили его раны: отняли конечности, глаза, язык. Виртуализовали его и сломали, сделали субвиртом, этого великого воина-тельпа! Мы превратили его в марионетку, а потом отнесли обратно, чтобы его нашли среди мертвых и умирающих, и рядом с ним — меня. Так я проник в Содружество, в саму Коллегию. Под маской Мицара я был невидим даже среди Невидимых.

— Нормал в шкуре мьюта.

Святой Христофор ухмыляется:

— Так что видишь, я тебе правду говорил, когда настаивал, что я не предатель. Плюрибусу Унуму я всегда был верен.

— Как же тебя зовут? Ведь не святой Христофор…

— Мое настоящее имя тебе ничего не скажет, и ничего нет постыдного в том, чтобы носить имя великого святого. Как и он, я многим пожертвовал ради служения Богу, и с радостью.

На Чеглока наваливается глубокая опустошенность.

— И сейчас вы будете меня пытать? Убьете? Превратите в марионетку, как беднягу Мицара?

— А, так теперь он уже «бедняга Мицар»? — смеется святой Христофор. — Ты и так уже был нашей марионеткой, Чеглок. Ты таким родился.

— Врешь.

— Вру? Скоро увидим!

Нормал делает жест рукой, и зеркало перед Чеглоком становится прозрачным, открывая комнату с белыми стенами, и там в дюймах над полом плавают в воздухе четыре белые статуи, каждая из которых изображает одну из рас мьютов… но Чеглок сразу понимает, что это вовсе не статуи. Вокруг недвижных фигур суетятся с полдюжины нормалов в громоздких белых костюмах с прозрачными шлемами.

— Сволочь линялая! — шипит Чеглок, бесполезно борясь с невидимыми путами.

— И это благодарность за соединение с твоей пентадой, как я тебе обещал!

— Что ты с ними сделал?

— Я? Ничего. Это ты принес вирус. Ты их заразил.

— Нет!

— Когда ты родился, Святые Метатели бросили кости и увидели начертанную славную судьбу! В этих числах они прочли большую вероятность, что когда-нибудь ты станешь орудием окончания войны против нормалов и принесешь победу своему народу. Но с высокомерием, столь присущим мьютам, они полагали, что твой народ — они. Будь они поумнее, то сообразили бы, что ты, рожденный от инкубатора, столько же нормал, сколько и мьют, и убили бы тебя на месте. Но они не сообразили. Они позволили тебе жить, расти навстречу своей судьбе, даже не предполагая, что ты несешь в себе их смерть, как медленно созревающее семя. И теперь наконец-то семя дало всходы. И мы станем свидетелями расцвета его побегов.

Чеглок почти не слушает, он не сводит глаз с Моряны… с того, что от нее осталось: скорлупа, белая и гладкая, как мрамор. Ее черты отлично видны в этой оболочке — застывшие в выражении покоя, будто она в конце концов сдалась вирусу. Ни боли, ни ужаса, лишь облегчение, как у заснувшего глубоким сном после долгой тяжелой борьбы. Трудно поверить, что в этом коконе она еще жива. Интересно, знает ли она, что случилось. Или спит и видит сны, как инкубатор в родильном отделении? Сотни лет назад, в последних судорогах Вирусных Войн, десятки тысяч инфицированных нормалов оказались в похожих коконах, тиглях, где битва селкомов с вирусами пришла к неожиданному заключению: Становлению. Коконы вскрылись, и первые мьюты появились в мире, навеки изменившимся от этого. А сейчас? Что выйдет из этих коконов?

Одна из оболочек — Феникс — содрогается. Нормалы в белых костюмах резко отшатываются назад, их лица под прозрачными шлемами выражают напряженный интерес, ожидание, ужас.

— Началось, — говорит святой Христофор. — Наконец-то!

Он падает на колени, трижды быстро склоняется лбом к зеркальному полу, потом выпрямляется, оставаясь на коленях, и прижимает сложенные руки к скрытой броней груди. На той стороне стекла фигуры в белом повторяют те же жесты совершенно синхронно. Щупальца ужаса и паники разворачиваются в груди у Чеглока при виде этого.

— Что сейчас…

— Молчать! — шипит святой Христофор.

И у Чеглока пропадает голос. Он продолжает говорить, но звуки не выходят изо рта. Селкомы глотают его слова, глушат его.

Кокон Феникса снова содрогается, потом начинает равномерно раскачиваться — внутри что-то ворочается, борется. Появляются трещины. Двое нормалов в белом снова склоняют головы к полу, потом встают по обе стороны от бешено трясущегося кокона, покрытого узорной сетью трещин, напоминающей Чеглоку узоры от разрезов.

От скорлупы отваливается кусок и падает на пол. За ним другие.

Наружу пробивается кулак. Рука. Плечо.

Голая, без шрамов, светло-коричневая кожа.

Голова, блестящая от пота, без волос, тоже светло-коричневая, гладкая, как молочный шоколад. Открытый рот ловит воздух, глаза лезут из орбит, белки с медово-карими радужками глядит на мир со страхом и изумлением.

Двое нормалов с обеих сторон делают шаг вперед, один из них берет вылупляющегося Феникса — нет, понимает Чеглок, уже не Феникса — за руку, а второй начинает снимать скорлупу, помогая полностью явиться на свет тому, что — по крайней мере физически — уже не салмандер, а просто человек. Нормал.

Чеглок раскрывает рот в безмолвном вое при виде этой пародии на Становление. Тошнота сводит внутренности, поднимается к глотке. Он давится, тело его сотрясает судорога, когда тошноту затыкают те же селкомы, что заткнули его голос. Когда это кончается, и он снова может глотать воздух судорожными вдохами, и слезы текут по лицу, он видит на той стороне окна новорожденного нормала, который смотрит на него с любопытством, не узнавая, как дитя. Потом, пока один из помощников поднимает руку в перчатке и рисует в воздухе знак Крестозвездного Полумесяца, второй вытаскивает из кармана стеклянную бутыль и разбивает ее, как яйцо, на лбу новорожденного. Пятна крови и жидкости медового цвета опускаются на лицо нормала, словно плодная оболочка, стирая выражение невинности и заменяя его ужасом и отвращением. Слепой и нерассуждающей ненавистью. Спеша и спотыкаясь, нормал, бывший когда-то Фениксом, отворачивается, чтобы не видеть Чеглока. Он упал бы, если б двое служителей в белом его не поддержали и не увели, сгорбленного и дрожащего, сквозь отверстие в стене прочь из комнаты.

А тем временем начинают дрожать коконы Халцедона и Полярис.

— Зрите же Уничтожение! — объявляет святой Христофор.

Чеглок снова пытается оживить свою псионику, но безнадежно. Будто всю его силу от него отрезали.

— Милостью Божией и гением Плюрибуса Унума победа за нами!

Святой Христофор поднимается с колен. Трещины появляются в скорлупах Халцедона и Полярис, стирая черты шахта и тельпа. Чеглок не может ни отвернуться, ни закрыть глаза. Или заткнуть уши от голоса нормала.

— Ты видишь действие этого вируса. Мьюты трансформируются в нормалов: пустые сосуды, невинные, забывшие свое прошлое. Начисто вытертая грифельная доска. Потом их крестят вторым, отдельным вирусом, чьи селкомы записывают на этой доске нашу историю, давая им знание, личность, цель. Из смерти мьюта возникает жизнь нормала, верноподданного Плюрибуса Унума, новой души, завоеванной для Бога. Таким образом мы торжествуем дважды.