Книга Петля - Аркадий Адамов

— А что же этот Сережка?

— Да не Сережка, а Пашка. Его, значит, больше всех касалось. Он, понимаешь, в отместку за того щенка у соседкиных окон — свой домик у нее — две охапки хвороста облил бензином, да и поджег. И крик на весь квартал поднял: «Пожар!» Ну, тетка Маревна, ясное дело, перепугалась до смерти, из дома-то как сиганет и с крыльца кубарем. Ногу-то сломала. Народ, конечно, сбежался. Ну, что ты будешь делать? Форменное хулиганство, конечно. А Пашка мне в ответ: «Воспитательная акция». Слыхал? «Ну, говорю, вот я тебе сейчас тоже воспитательную акцию устрою». И оформили его первый раз на семь суток.

— Первый раз?

— Ну да. А то еще выпили однажды шельмецы-губошлепы. В честь Дня Победы, помню. Ну, сперва песни орали, правда цензурные. А потом парня одного измолотили. Все, ясное дело, разбежались. А Пашка нет. Героя из себя строит. «За что вы его?» — спрашиваю. «Не помню, — говорит. — Только за дело. Я просто так не дерусь». Ну, я опять, ясное дело, оформил на него. А тот парень, считай, целую неделю потом дома отлеживался. Я и его знаю. Тоже, конечно, не святой. А Пашку за него все-таки наказали. И поделом.

Василий Иванович огорченно вздыхает.

— А за что же судимость у него? — спрашиваю я.

— Во-во, слышь-ко, — многозначительно поднимает палец Василий Иванович.

— Самое время об этом теперь вам рассказать. Дело-то непростое. Сами судите. Дружки его под суд за грабеж пошли, да еще вооруженный, а он, хоть и был с ними, но по двести шестой, за хулиганство, осужден был. Тут ведь как вышло? Сначала эти дружки — Пашки с ними не было — у одной девчонки в парке отняли сумку под угрозой ножа. Потом паренька раздели, в трусах одних отпустили. Тот было деру дал, но своих встретил и вернулся вещи отбирать. Ну, ясное дело, драка началась. Вот тут Павел-то и подвернулся. И за своих. И начал своими кувалдами молотить. Словно бы за правое дело, понимаешь? Всех, конечно, и арестовали. А там уж суд кому чего по справедливости отмерил.

— А ведь у Павла еще и побег был? — спрашиваю я.

И никак не могу объяснить себе нотки сочувствия в голосе старого участкового, когда он говорит о всех «художествах» этого парня. Ведь отпетый же хулиган, почти бандит, можно сказать.

— Был побег, — сокрушенно кивает Василий Иванович. — Как не быть, раз такой человек из Пашки вышел. Тут и наша вина, конечно.

— А отец с матерью у него есть? — спрашиваю я.

— Мать только. Отец-то как раз, когда он сидел, помер. Вот уж был герой войны — это да. Это точно, — Василий Иванович коротко рубит ладонью воздух.

— Одних орденов сколько! А горяч был… Пашка точно в него. Я уж ему говорил: «Ты, Фомич, поменьше парню о войне-то рассказывай. Его на трудовые будни настраивать надо». А он мне. «Это слава наша». Ясное дело, слава. И гордость. Что ж я, не понимаю? Но парням-то от этой славы сегодня все вокруг пресным кажется.

— И как же сегодня себя Павел ведет? — спрашиваю я. — С кем дружит? Как работает?

— Не простой вопрос, — крутит русой, коротко стриженной головой Василий Иванович и закуривает очередную сигарету. — И потому не простой, что с одной стороны вроде так, а с другой-то — эдак. Вот я заметил. В книжках так часто пишут: или человек кругом плохой, или, тоже кругом, хороший. А в жизни как начнешь разбираться, так и оказывается, что иной-то с одной стороны вроде бы и хороший хоть куда, ну, с другой, извините, оказывается не тот нарзан, как товарищ Шолохов, говорят, высказался. Вот так и Пашка.

— Ну, давай начнем с того, чем он сейчас плох, — улыбаясь, предлагаю я.

— А потом к хорошему перейдем.

— Плох он, милый человек, опять же связями, — виновато вздыхает Василий Иванович. — Все его дружки-грабители сейчас на свободе. Кто, конечно, одумался. Ну, а кто и не очень, прямо скажу. И все они сейчас вокруг Пашки. Да и новые у него не лучше. Вот ведь что. И последние данные я получил тревожные. Опять вроде чего-то затевают. Пока, правда, еще не знаю, чего именно.

Василий Иванович хмурится и с силой разминает в пепельнице недокуренную сигарету.

— И Павел с ними?

— Ясное дело, с ними. — Василий Иванович смотрит на меня исподлобья и в свою очередь спрашивает: — Вы ведь тоже не зря приехали, думаю, а? И у вас, значит, наш Пашка накуролесил? У него, к слову сказать, в Москве сестра родная живет. Замужем там. Пашки она старше будет.

— Насчет того, что накуролесил, — это пока лишь версия, — уклончиво отвечаю я, сам удивляясь своей осторожности, ведь еще вчера я мог ответить на этот вопрос без всяких колебаний. — Неужели готовят что-то, а, Василий Иванович? — помолчав, с тревогой спрашиваю я. — Сведения-то надежные?

— Да уж. С двух сторон.

Все это очень плохо и сильно осложняет мою собственную задачу. Ведь придется вмешаться в самую гущу каких-то неведомых мне и опасных событий. Причем, что самое неприятное, вмешаться почти вслепую, ибо изучить как следует всю эту группу у меня сейчас нет времени. А может быть, «выдернув» из этого клубка Павла, мы развалим весь клубок и тем сорвем их преступный замысел? Но может получиться и наоборот. Оставшиеся, притихнув и вскоре поняв, что арест Павла с ними не связан, придумают что-нибудь еще, и неизвестно, удастся ли узнать об этом заранее, как это удалось сейчас.

Решение предстоит принять трудное и ответственное. Мы обсуждаем с Василием Ивановичем все возможные варианты. Вскоре к нам присоединяется Слава Волков, а вслед за ним приезжает из горотдела и Гарик Смирнов. У каждого из них свой опыт, свои наблюдения и факты. Мы тщательно прослеживаем новые и старые связи Павла, мне характеризуют то одного, то другого человека из его окружения.

Потом мы все идем обедать и после этого снова закрываемся в кабинете Славы Волкова.

Идет упорная, сложная, знакомая нам всем работа. На весы поставлены, с одной стороны, горькие последствия, которые мы обязаны были не допустить, а с другой стороны, на другую чашу весов, поставлены люди, судьба которых сейчас во многом зависит от каждого нашего шага, от каждого нашего решения. Вот тут и попробуй что-нибудь решить, попробуй найти верный путь. Его никогда не найдешь в одиночку, его можно найти только вместе, только в споре, фантазируя, придумывая, подхватывая чью-то новую мысль. Ведь это же самая трудная область: догадаться, как поступят, что подумают и на что решатся очень разные люди в созданной тобой весьма сложной и острой ситуации. А уже потом надо решить, как в этой ситуации следует вести себя нам.

Но в конце дня мы все же кое-что находим, а кое-что я оставляю себе на завтра. Я же понимаю, что у ребят куча своих неотложных дел, и это великая жертва на алтарь дружбы — то, что они просидели со мной целый день.

Завтра я буду действовать сам. Мне уже многое ясно.

В гостиницу я возвращаюсь изрядно уставшим. Даже странно. Вроде бы и выспался я, и целый день никакой беготни, только разговоры. Накопилась усталость, что ли? Во всяком случае, никакого желания идти в театр, в гости или просто знакомиться с городом, на чем последовательно настаивали ребята, у меня нет, и они на первый вечер дают мне увольнительную.