Книга Колдунья - Сьюзен Флетчер

— Корраг, — прошептал он, — я умираю.

— Нет, не умираешь.

Очень мягко, будто убеждая ребенка, который не хочет слушать правду, он сказал:

— Да, я умираю.

— Нет, ты не умираешь!

— Ты не можешь изменить предначертанное.

— Я могу остановить кровотечение и зашить рану. Накормить тебя. Согревать тебя, пока ты не поправишься.

— Посмотри на меня, — сказал он.

Я не стала этого делать. Я должна была шить. Я часто моргала, сшивая его разодранную плоть, отчищала запекшуюся кровь, так что его кожа вновь становилась белой.

— Посмотри, — сказал он, — на меня.

Мои пальцы задвигались медленнее. Я шмыгнула носом, потом отложила иглу и выпрямилась. Я не смотрела ему в глаза, но он взял меня за руку и легонько ее встряхнул, словно вновь говоря: «Посмотри на меня». Я так и сделала. Мои глаза встретились с его глазами.

— Сассенах… — улыбнулся он. — Клятва! Которую мы дали! Она была не для королей… Она никогда не была для королей. Мы сделали это для того, чтобы сохранить жизнь нашим любимым. Вот для чего мы принесли клятву.

Я смотрела на него.

— Я хотел, чтобы ты была в безопасности. Ты…

Мы смотрели друг на друга, словно каждый очень ясно видел в другом то, что скрыто от взоров остальных людей. Я думала обо всех прошедших годах. Я думала о том, как много было потерь, — так много потерь и скорби. Я ходила рядом со смертью всю жизнь — я это чувствовала. Этой ночью в долине я видела больше смерти, чем за всю предыдущую жизнь, — и она была ужасной. Столько лжи. Каждая смерть в этой долине, думала я, была порождением лжи — таким же порождением лжи, как политические игры, и деньги, и законы.

Деньги или законы никогда не имели значения. Только люди.

— Наклонись ближе, — сказал он.

Он дотронулся до моей щеки, положил на нее руку. Я тихонько всхлипнула, как ребенок.

— Ш-ш-ш… — прошептал он. — Малышка…

Я заплакала, ощущая прикосновение ладони к щеке и глядя в его лицо. Какое же у него лицо! Ведь это его, его лицо, и я плакала оттого, что видела его так близко — настолько близко, что мы чувствовали кожей дыхание друг друга. Я могла заглянуть в его голубые глаза, рассмотреть каждый волос на бороде, каждую морщинку у глаз. Морщинки эти говорили о том, что на своем веку он много смеялся и щурился из-за дождя. Я смотрела на складки около губ, на прямой нос, на мягкие мочки ушей.

Важны только люди — и их душа. И я очень медленно потянулась к нему. Я потянулась, как олень тянулся к моей руке, — осторожно и бесшумно, со светящимися глазами, потому что это так тяжело, так бесконечно тяжело — доверить другому всю себя, усмирить свою дикую натуру и немного побыть уязвимой. Это было немножко страшно. Всю жизнь я была чуть-чуть напугана. Но сейчас я ощущала лишь усталость. Я чудовищно устала и телом и разумом. Я думала о густом оленьем мехе. О том, как мой олень живет под дождем среди скал, о том, как он повернулся и побежал тогда. О том, что он тоже был уставшим. Я смотрела, как он подходит все ближе и ближе. Полуприкрыв глаза, он потянулся к моей руке. Его губы медленно разжались. Дыхание оленя было теплым, как и мое. А сейчас мое дыхание касалось лица Аласдера, и, когда мои губы оказались напротив его губ, я вдохнула его дыхание. Мы оба были уязвимы тогда. Мы мешкали, разделяя дыхание. Мы превратились лишь в глаза, в дыхание, в страх, в желание, и это был тот миг — тот маленький, короткий миг, когда слишком поздно уворачиваться или отступать.

Я оставила борьбу позади.

Оставила «ведьму» позади. Хватит с меня быть сильной.

Он лежал, наполовину освещенный светом очага. Огонь шипел рядом с нами, а снаружи шел снег, и со мной был человек, которого я любила больше, чем горы, и небеса, и овеваемые ветром равнины и скалы. Когда мой нос коснулся его носа, он улыбнулся. Когда мы поцеловались, это показалось мне таким знакомым — словно наш поцелуй просто ждал своего часа. И вот он настал.

Я лежала, прижавшись щекой к его груди, смотрела, как светлеет дверной проем. Слушала, как бьется его сердце, и думала о красном зимнем рассвете над Раннох-Муром, которым любовалась несколько лет назад, и о том, как я хотела, чтобы он любовался им вместе со мной.

Я носила клеймо «ведьмы» всю жизнь. Оно заставляло меня плакать и чувствовать одиночество. Меня били и гнали из-за него, в меня плевали, и мою мать убили, и бабушку тоже. Но «ведьма» привела меня сюда, в этот самый миг, когда я с ним.

Мы не говорили о любви, мы все понимали и так. Я знала о нашей любви, когда он сказал мне: «Идет дождь». Он знал о нашей любви, когда притаился у водопада однажды ночью и увидел крошечную женщину, стоящую раздетой в лунном свете, с мотыльками и ниточками паутины в волосах.

Именно любовь спасла его в конце концов.

Говорят любовь спасает всех, но мне известно только, что она спасет нас. Я думаю только о нем. Я помню, как любящее сердце моей матери сказало: «Северо-запад», а мое любящее сердце твердило: «Гленко, Гленко», — и поглядите, что я нашла там. Любовь.

Так что любовь спасла Аласдера и других из клана. И он будет любить жену и сына. Он будет любить свою жизнь с ними, рассказывать им истории, приносить торф для очага и делать еще детей у этого очага, и как я могла возражать против этого? Я не могла возражать. Главное — он был жив. А я буду любить его всю жизнь.

Аласдер вздохнул. Я почувствовала, как его грудь поднялась и опустилась.

Он дотронулся губами до моей головы, поцеловал волосы.

Я улыбнулась. Наши пальцы переплелись, и наши кисти казались одной кистью.

Все мы полны волшебства — так и есть. Подлинное волшебство этого мира живет в нас, мистер Лесли. В наших движениях, в том, что мы говорим и слышим. Я научилась этому от второго сына двенадцатого главы в ту снежную ночь, когда люди их клана были жестоко перебиты в своей долине. Его отец умер, погибла его мать и другие горцы, а он пришел искать меня. Он держал меня за руку, и когда мы поцеловались, он выдохнул с несказанным облегчением, словно тысячу раз представлял себе этот поцелуй.

Прошло некоторое время, и я услышала топот копыт, я знала, чей это конь и кто спешит к нам по снегу.

Иэн выглядел уставшим. Он увидел брата, упал на колени.

— Спит, — сказала я. — Он очень сильно ранен в ногу.

Иэн дотронулся до лица брата:

— Мы должны идти, Аласдер! В долине солдаты, ищут нас с тобой. Мы должны уходить.

И они оставили меня одну. Иэн вынес Аласдера на дневной свет, такой белый, такой чистый, и втащил на лошадь. Они вдвоем сели верхом — брат с волосами цвета сухого папоротника и завернутый в старую оленью шкуру брат с волосами цвета мокрого папоротника. Иэн сел сзади, держа поводья в одной руке. Другой рукой прижимал к себе Аласдера.