Книга Между Амуром и Невой - Николай Свечин

Алексей молча, по-сыновьи, поцеловал Озябликова в жёлтый лоб, перекрестил и вышел.

Вечером того же дня Влас Фирсович умер. Лыков приехал на отпевание. Вдова рассказала ему, что после его ухода и до самой своей смерти муж был, не как в предыдущие дни. Он заметно воспрял духом, скушал куриного бульону и велел позвать священника. Исповедовался, соборовался, простился с ней и с дочерьми — и благостно преставился. Так и сказала… Благостно и в душевном спокойствии. Она так устала три недели наблюдать, как от непонятной болезни угасает близкий ей человек, и хотя бы христианский конец его смягчил немного эту боль. Предсмертную душеспасительную в Озябликове перемену вдова отнесла к появлению Лыкова — и не безосновательно — и очень была ему за это благодарна.

— Так всегда богохульничал и ругался, мучал нас этим, и ничего поделать было нельзя, только молиться за него. А поговорил с вами — и к Богу-то и возвратился! Спасибо вам, Алексей Николаевич.

Похоронили старого штабс-капитана в Зимнюю Казанскую[181]на Богословском кладбище, среди могил умерших в Военно-сухопутном госпитале офицеров. Погребли его торжественно, с протоиреем, четырьмя табуретами для орденов, катафалком и покровом первого разбора. Лыков про себя решил поставить Власу Фирсовичу на собственные средства памятник. Хоть Озябликов и отпустил негодяя Елтистова его, Лыкова, убивать — совесть его того не выдержала и сгубила порядочного в душе человека… Дело было ещё в том, что теперь Алексей стал богат. Там, на Нижней Каре, он сдал в казну двадцать два пуда золота, найденного им в подвалах «губернаторского дворца». Под слоем углей обнаружилась потайная комната со станком, а в ней — огромные сокровища сибирского Аль-Рашида. По закону, Лыкову полагалась треть от стоимости возвращённого; выходило на круг девяносто семь с лишним тысяч рублей. Алексей уже выделил хорошую сумму сестре в приданое, и теперь подбивал Павла Афанасьевича съездить на его счёт месяца на три на Платтенское озеро[182], подлечиться. Учитель стеснялся, отказывался, но начал уже потихоньку поддаваться (со здоровьем у него становилось совсем плоховато).

Лучше же всего получилось с Варенькой Нефедьевой. Нижегородская любовь Лыкова, наследница огромного имения, стала теперь для коллежского советника не столь далека и надоступна. С таким капиталом Алексей решился вторично навестить барышню и даже испил у неё чаю. На неуклюжие расспросы его про женихов, Варенька подняла на Лыкова свои дивные серые глаза и сказала:

— Какие ещё женихи, Алексей Николаевич? Я же сказала, что буду вас ждать; вот я и жду.

От таких слов отважный сыщик совсем смутился и дал стрекача, но встреча с Варварой Александровной теперь грела его. Хогешат же вся осталась в прошлом, как сон. Ой, пора, пора собирать сватов…

Почти полгода Алексей ходил по ножу, ежедневно рискуя быть разоблачённым и зарезанным. Теперь он заново осваивал прежнюю жизнь столичного чиновника. Так непрывычно было чувство покоя и защищенности! Можно почитать дома на диване новый роман земляка Боборыкина. Можно попить в гостях у Благово чаю «кохусин розанистый» и побороться с его могучим Василием Котофеичем. А потом скататься в воскресенье в невыносимо красивый осенью Павловск. Или сходить в Мариинку. Хорошо… Он, Лыков, проехал и прошагал по высочайшему повелению пятнадцать тысяч верст, переплыл Амур и побывал в Китае, столкнулся с сотнями новых людей. Шесть раз его пытались убить — то московские бандиты, то кавказский абрек, то сибирские варнаки. Из Питера специально был послан человек, чтобы выстрелить Алексею в спину. А он жив и даже не был ранен! Нашёл и потерял нового друга и любимую женщину. Спас от гибели царскую семью. Перебил, выполняя поручение, два десятка человек — и всем им гореть в аду. Сделался материально независим. В целом, неплохо… Скоро, конечно, опять что-нибудь свалится на голову; долго ему ещё, по морской терминологии Павла Афанасьевича, кренговать и найтовить[183]всякую нечисть — но пока можно отдохнуть.

Вечером после похорон Озябликова Лыков и Таубе увлечённо сворачивали целковым головы. Они сидели в «Медведе», в отдельном номере, пили коньяк и хорошо молчали. Говорить не хотелось — было покойно и уютно. Виктор получил полчаса назад от Алексея дневник своего отца. Он был ошеломлён этой неожиданной находкой: начал было листать, потом закашлялся, шмыгнул не по-баронски носом и поторопился спрятать старую тетрадь во внутренний карман мундира. Сказал скупо:

— Я не знал его совсем; он оставил нас, когда мне было два года. От отца не уцелело даже записки — мать всё уничтожила. Я прочту это потом, один…

Снова помолчали, потом вспомнили про вензеля и ещё раз выпили за них. Военный министр Ванновский только что выхлопотал барону звание флигель-адъютана. Это была высокая по нынешним временам награда. Александр Второй успел наплодить 396 «флигелей», чем совершенно обесценил это звание. Нынешний же император жаловал с большим разбором (Таубе оказался всего тринадцатым), и отличие являлось выдающимся, к большому удовольствию Виктора.

Затем поговорили о Буффалёнке и его будущем в России. Таубе неожиданно предложил взять его под свою опеку в военную разведку. Пообтесался заграницей, знает английский, как родной… Готовая легенда для долгосрочной засылки. Барон употребил загадочное слово «нелегал». Лыков не знал, что оно обозначает, но спрашивать постеснялся. Пробурчал только: «пусть чуток подрастёт». Выпили за Буффаленка и снова замолчали.

— Эх, Лёха, остался ты опять без жены, — лениво съязвил, после долгой паузы, новоиспеченный флигель-адъютант. Сыщик ещё за жарким излил ему историю о своей неудавшейся любви к прекрасной чеченке, а тот запомнил.

— Что же делать, ежели всех их вот такие, как вы с Челубеем, разбираете!

— Отговорки, друг мой, отговорки. Лермонтов был очень некрасив: низенький, смуглый, сутулый… неуверенный в себе. А бабы его любили! Не все, правда…

— То Лермонтов. А я Лыков. Ладно, немец-перец-колбаса — выпей лучше с исконно русским человеком!

— А ты знаешь, смерд, что род баронов фон Таубе известен с тринадцатого века? И что бароны мы сразу в трёх ипостасях — римские, шведские и российские. А были ещё и польские…

— Всё равно немец-перец!

— Эх, Лешка — если бы все русские любили Россию так, как люблю её я, фон Таубе, много меньше делалось бы в нашей с тобой стране подлостей и глупостей. Так что, лапоть нижегородский — давай выпьем за Россию!

— За Россию!

Жизнь продолжалась, и служба тоже; враги не переводились, и зло по-прежнему таилось за углом. Обоим им были ещё уготовлены пули, и они об этом знали. И много им предстояло славных и опасных дел, что, в целом, их устраивало — такие были люди…