Книга Лютый Зверь. Игра. Джон – Ячменное Зерно - Джек Лондон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Рационализм, сведенный к сентиментальности! – усмехается Белая Логика – В конце концов он все-таки стал проповедовать бессмертие. Стал втискивать факты в рамки религии и свой зрелый ум использовал для высмеивания разума. С вершины разума Джеймс проповедует отказ от мышления и возврат к слепой вере. Все к лучшему в этом лучшем из миров! Старые жонглерские штучки метафизиков: подавить разум, чтобы спастись от пессимизма, который диктуется трезвым, суровым рассудком.
Плоть твоя – это ты? Или нечто постороннее, чем ты владеешь? Что такое твое тело? Машина, преобразующая возбудители в чувства. Возбудители и чувства запоминаются. Из них кристаллизуется опыт. Значит, ты и есть опыт в твоем сознании. Сейчас, в этот момент, ты – это твои мысли. Твое «я» одновременно и субъект и объект. Оно утверждает вещь, и в то же время оно и есть вещь. Мыслитель – это мысль, знающий – это знание, обладатель – это то, чем владеешь.
Наконец, ты должен знать, что в человеке слито множество изменчивых состояний сознания, целый поток сознания; каждая мысль – это новое «я», непрерывное изменение, но никогда не завершение; это – мелькание призраков, и все миллионы при зраков никогда не переходят в реальность, а остаются светляками, призраками в царстве призраков. Но человек не согласен примириться с этим. Он отказывается признать, что он исчезнет он не может исчезнуть. Если нужно умереть, он оживет опять!
Эта необходимая ложь, которую люди бормочут как заклинание против сил ночи, не новость знахари и колдуны были отцами метафизики люди всегда страшились смерти, и, чтобы завоевать их души, метафизики были готовы лгать им казался чересчур жестоким суровый закон Екклезиаста[21], по которому участь человека и животного одна как те, так и эти умирают превратив свои верования в планы, а религию и философию в средства достижения своих целей, метафизики стараются одолеть смерть. Призраки надежды заполняют твои книжные полки блуждающие огни, мистический туман, психологические полутона, душевные оргии, стоны среди могил, нелепый гностицизм, завуалированные мысли, путаный субъективизм, осторожное нащупывание, галлюцинации в грандиозных масштабах – вот что представляют собой твои книги! Погляди на них, на эти скорбные творения мрачных безумцев и страстных бунтовщиков – всех твоих Шопенгауэров[22], Стриндбергов[23], Толстых[24] и Ницше[25]! Ну хватит! Бокал пуст. Наполни его и забудь обо всем!»
Я подчиняюсь, ибо теперь в голове шумит уже очень сильно. Я пью за печальных мыслителей, стоящих на моих книжных полках, и вспоминаю стихи Ричарда Хоуви[26]:
Живи! Любовь и Жизнь как свет и тьма
Приходят не по нашей воле к нам,
Скорей бери, что жизнь дает сама,
Пока не станешь пищею червям.
«Позволь я закончу за тебя!» – просит Белая Логика.
«Не надо! – в пьяном гневе восклицаю я. – Я вижу тебя насквозь, я не боюсь тебя! Под маской гедонизма ты все та же смерть, ты уводишь во мрак вечной ночи. Гедонизм бессмыслица. Это тоже ложь, а в лучшем случае хитрый компромисс малодушных»
«Позволь, я все таки докончу стихотворение!» – прерывает Белая Логика.
Но если ты не хочешь жизнь влачить
Всегда ее ты волен прекратить
Без страха пробуждения в гробу[27].
Но я вызывающе смеюсь, ибо сейчас, в эту минуту, я знаю, что Белая Логика, нашептывающая мне о смерти, – величайшая лгунья. Она сама сорвала с себя маску, обратила против себя кажущееся добродушие, и во мне вдруг оживают забытые стремления молодости, и начинает казаться, что еще не поздно воспользоваться теми возможностями, которые книги и жизнь так упорно отрицают.
Я успеваю еще опрокинуть в горло бокал в ту минуту, когда раздается обеденный гонг. Смеясь над Белой Логикой я выхожу в столовую, усаживаюсь с гостями за стол и с напускной серьезностью принимаюсь разглагольствовать по поводу новых журналов и пустяков, происходящих в мире, сыплю парадоксами и колкостями. А когда надоедает, начинаю дразнить собеседников, насмехаясь над фетишами трусливых буржуа, и сочинять эпиграммы, не щадя их маленьких идолов, высмеивая глупость их мудрецов.
Нужно быть клоуном! Клоуном, и только! Если хочешь быть философом, подражай Аристофану[28]. Впрочем, никому из сидящих за столом не приходит в голову, что я пьян, – я просто в ударе. Когда обед кончается, я продолжаю дурачиться, устраиваю игры, и все веселятся, как дети.
Ночь; гости прощаются и расходятся по комнатам, а я через кабинет, уставленный книгами, прохожу на веранду, где обычно сплю, и снова остаюсь наедине с Белой Логикой, которая не покидает меня, ибо я не в силах ее переспорить. Я слышу, как плачет молодость, и, погружаясь в пьяный сон, вспоминаю стихи Гарри Кемпа[29]:
Мне Молодость в ночи рекла:
«Отрада прежняя ушла,
Нет отдыха в пути моем,
Так утро делается днем,
А дню, что людям дарит свет,
До сумерек покоя нет.
Недолговечней розы я,
На небе радуга моя
Недолго длит лучей игру…
Я Молодость: ведь я умру!»
Глава XXXVIII
Я рассказал о том, как борюсь в сумерках души с Белой Логикой. Я старался, как мог, раскрыть перед читателем хотя бы на мгновение тайники человеческого сознания, одурманенного Джоном – Ячменное Зерно. Но пусть читатель помнит, что то, о чем он узнал за эти четверть часа, навеяно прихотью Ячменного Зерна, который меняет настроения человека тысячи раз в течение дня и ночи.
Мои воспоминания об алкоголе близятся к концу. Могу сказать, как человек, привыкший пить, что я до сих пор существую на свете лишь потому, что у меня здоровые легкие, сильные плечи и крепкий организм. Сомневаюсь, чтобы нашлось много юношей, которые могли бы вынести в возрасте пятнадцати – семнадцати лет физическое напряжение, равное тому, какое вынес я в эти годы, да и считанные мужчины, пережив подобное испытание, оказались бы способны написать об этом – книгу. Меня спасли не личные добродетели, а то, что я не был алкоголиком от природы и всеми силами боролся против Джона – Ячменное Зерно. И хотя сам я выжил, но на моих глазах многие погибли на его скорбной стезе.
Только благодаря счастливой судьбе, удаче, случаю – называйте как угодно! – я прошел сквозь пламя Ячменного Зерна.
Ему не удалось растоптать мою жизнь, погубить мою карьеру, вытравить любовь к жизни. Он опалил эту любовь своим огнем, но она сумела
