Книга Пелагий Британец - Игорь Маркович Ефимов

Египте тоже, оказывается, женщины занимали куда более почетное положение, чем сейчас.

— «Женщины проводят время на форуме, заключают сделки, а мужья сидят дома и хлопочут по хозяйству» — так пишет Геродот про древнеегипетское царство. И право на трон переходило не к сыну, а к дочери. Сначала фараонами становились те, кто женился на принцессе. Потому-то у египтян и возник этот обычай: для виду женить сына фараона на сестре, чтобы не нарушать династию. И ведь египетская богиня Изида доводится богу Озирису одновременно и женой и сестрой.

Порой ее разгоревшееся лицо, с блестящими глазами, так завораживало меня, что я переставал воспринимать смысл ее слов и слышал только их нежный песенный звук, будто она действительно декламировала мне баллады на каком-то неведомом, издревле женском, жрицами созданном языке. Но в другие разы ее упорная, однообразная, непробиваемая враждебность ко всему мужскому так допекала меня, что я готов был сделать что угодно, лишь бы прервать поток несправедливых обвинений. И однажды я не выдержал.

Мы сидели на нашем любимом месте на берегу ручья за домом соседей. Она что-то чертила на песке ивовым прутом.

— …Вот так одевались жрицы Феба. А вот это наряд жрецов в Древнем Вавилоне. Если я правильно запомнила по картинке в свитке с «Законами двенадцати таблиц» — вот облачение римского верховного священнослужителя. Но на что похожи все эти одежды? Это же типично женское платье! Ибо испокон веков божествам служили жрицы, а не жрецы. А когда мужчины решили захватить и это занятие, они трусливо залезли в женский наряд, чтобы божество не опознало их и не покарало за святотатство. То же самое и ваши христианские священники и монахи — по одежде и длинным волосам их часто можно принять за женщину.

Тут я встал и заговорил холодным и насмешливым тоном, который — я знал — действовал на нее гораздо сильнее, чем возмущенное пыхтение.

— Хорошо, давай допустим, что твоя мечта исполнилась. Что женщины наконец сравнялись в правах с мужчинами или даже стали выше их. Какие это будут блаженные времена! Наконец-то мы услышим их голос в сенате, в ареопаге, в городском совете, в суде. Насколько приятнее и легче грабителю будет получить приговор «двадцать ударов бича» из милых женских уст. Конечно, женщинам будет открыт и доступ в гимнасии. Они будут состязаться наравне с мужчинами в беге, прыжках, метании копья. Могут возникнуть некоторые трудности для женщин, пожелавших ’заняться кулачным боем. Видимо, они введут специальные нагрудные доспехи. Зато в борьбе женщина одолеет любого мужчину — у нее ведь не вырастет мешающая болезненная помеха между ног.

Постепенно я входил в раж. Расхаживал перед Афенаис, как заправский мим, прыжками и гримасами изображая блаженные времена женского господства.

— Конечно, все управление финансами должно перейти в женские руки, как это и предлагала Лизистрата в комедии Аристофана. Только тогда кончатся безумные траты на строительство кораблей, дорог, храмов. Шелка из Индии, белила и сурьма из Сирии, бриллианты из Африки — вот на что должны расходоваться налоги. А образование? Прославленная Гипатия, конечно, возьмет в свои руки управление всеми университетами. Где изучаться будет только неоплатонизм. С ежемесячным перерывом на три дня. Чтобы Гипатия могла раздавать платки со своей священной кровью. Не нужно будет резать на алтарях ягнят и козлят. После смерти ее, конечно, причислят к сонму богов. И на Олимпе ей наконец подыщут достойного супруга. Кажется, там до сих пор никем не занят Ганимед…

Я чувствовал, что захожу слишком далеко. Но не мог остановиться. Даже когда Афенаис вскочила на ноги и встала передо мной и что-то сказала гневным голосом.

— Что? — не понял я.

— Дай мне твою руку.

Я повиновался в недоумении.

Она крепко взяла мою ладонь, подняла ее. И вдруг сильно ударила ивовым прутом по запястью.

Потом еще раз.

И еще.

Я задохнулся от боли и неожиданности. Мы стояли друг перед другом, укрытые кустами тамариска, ошеломленные, испуганные, чужие, как два путника, столкнувшиеся в безлюдных горах.

Мне было стыдно, что я не сумел удержать слез, но отереть их со щек было еще стыднее.

Афенаис растерянно и виновато смотрела на набухавшие рубцы.

Потом вдруг замотала головой, вложила свой прут мне в ладонь и протянула руки вперед, как напроказившая ученица. Зажмурила глаза, закусила губу.

Я отбросил прут, шагнул вперед.

Неловко прижал губы к ее щеке.

Она не отшатнулась, не открыла глаз. Мы осторожно касались друг друга пальцами, носами, губами. Голова у меня стала легкой-легкой, будто из нее внезапно улетучились все тяжеловесные знания, которыми я старательно загружал ее два года. Неведомая книга на незнакомом языке лежала перед нами.

Мы стояли обнявшись, не решаясь начать разматывать манящий свиток. Он казался бесконечным, многослойным, опасным, как лабиринт Минотавра.

Мне хотелось, как в детстве, побежать к Гитине с криком «оно твердое и болит».

Я оторвался от Афенаис, шагнул в ручей. Присел в нем, делая вид, что остужаю запястье. От поцелуев ледяной воды мой дракон начал поспешно уползать в свою пещеру. Я знал, что он будет там дожидаться ночной одинокой темноты, чтобы снова восстать во весь свой мучительный рост.

ЮЛИАН ЭКЛАНУМСКИЙ ТОСКУЕТ ПЕРЕД СТАТУЕЙ БОГИНИ

Иннокентий Первый был, быть может, самым достойным из римских первосвященников — вдумчивым, отзывчивым, блистательно образованным. Вера его была окрашена смирением и грустью, какие редко можно встретить у человека на таком высоком посту. Но доброта его и жажда душевного покоя с годами все дальше и дальше оттесняли остатки душевной твердости, необходимой для земного кормчего Церкви Христовой.

Когда он отправлял меня на пост епископа в Эклануме, мне было обещано, что ни один священник в моей епархии не будет назначен без моего согласия и одобрения. Однако уже в первый год это правило начали нарушать. Конечно, во времена смуты нелегко было кандидату добраться из Рима до Экланума, чтобы дать мне возможность убедиться в его пригодности. Но и после ухода визиготов и восстановления мира в Италии освобождающиеся вакансии в местных приходах порой заполнялись без моего ведома и участия.

Именно так появился на церковной кафедре в Ирпино отец Фелициан. Поначалу он произвел на меня впечатление скорее приятное. Мне понравилась его радостная возбужденность, которая вспыхивала тем сильнее, чем меньше было для нее видимых поводов. На его моложавом лице ухитрились вырасти две бородки: одна, неподвижная и аккуратно подстриженная, обрамляла подбородок, другая — маленькая и острая — прицепилась под нижней губой и плясала вместе с ней на каждом слове. Он рассказал мне, что рос на ферме своего отца