Книга Названец. Камер-юнгфера - Евгений Андреевич Салиас

что истинно и что облыжно...

— Зачем же ей это нужно?..

— А тётушка ввечеру, когда пяточки фрейлине чешет, всё ей докладывает каждодневно со слов Минка...

— А Юлиана-то — правительнице! Понял!

— А Анна Леопольдовна каждодневно всё знает вернее всякого иного. Её не обманет и сам Ушаков. Понял теперь, кто таков тётушка. Сильный человек. Властная персона!

— Истинно, решил капрал и прибавил: — Да, властная: персона — слова нет! Ай да камер-юнгфера!.. И всё-то — чрез пяточки происхожденье имеет!

— Эдак нельзя рассуждать! А ты меня за что любишь. Я тебя за что люблю? За поцелуи, за ласку... объяснила глубокомысленно Мальхен. — Не целуй ты меня, я бы тебя любить не стала...

— Правда! Истинная правда! — весело воскликнул Кудаев обнимая жену.

XXIII

По странной случайности, в самый день свадьбы Кудаева, выезжали в Московскую заставу из столицы несколько телег, где везли пожитки и сидело человек пять арестантов, а вокруг них двигались с ружьями солдаты; это была партия ссыльных из тайной канцелярии.

В первой телеге, на куче разных узелков и ящиков видели два человека, совершенно непохожих один на другого.

Это были: лишённый прав состояния Калачов, а с ним рядом, — двадцатилетний арестант, красивый лицом, с румянцем во всю щёку, весёлый и довольный, как если бы он ехал не в ссылку, а отправлялся в отпуск домой.

Это был преображенец, по фамилии Елагин, такой же рядовой из дворян, каких много было в полку, но приговорённый к лишению дворянских прав и ссылаемый точно также, как и Калачов, в далёкую Сибирь.

За последнее время Калачов сидел вместе с Елагиным в одной камере и старик полюбил молодого малого и привязался к нему всем сердцем.

Благодаря рядовому из недорослей, весёлому и очень умному, пылкому говоруну, разжалованный капитан совершенно преобразился. Тоска и отчаяние, посетившие его после ужасного доноса племянника, довели старика до того, что он казался уже полумёртвым.

Благодаря своему новому любимцу Елагину, Калачов в две, три недели времени снова приободрился, снова глядел весело, даже лицо его пополнело.

Тайна такого превращения была простая.

Елагин, сидя по целым дням вместе со стариком, передал ему так много нового, чудесного и диковинного, о чём Калачов и понятия не имел, что поневоле капитан приободрился, а затем и совсем стал выглядывать как прежний бодрый старик.

Елагин прежде всего объяснил капитану за что он судился и ссылается. Он заявлял громко всюду и говорил знакомым то, что все преображенцы думали про себя и хорошо знали, да только вслух никому не говорили.

Елагин просто рассказывал, что в ту ночь, когда фельдмаршал Миних явился к ним в караульню Зимнего дворца и уговаривал офицеров идти арестовать регента. Бирона, то он ясно объяснил солдатам, что они идут по приказанию цесаревны Елизаветы Петровны и, захватя Бирона, арестуют и правительницу с младенцем императором, чтобы провозгласить императрицей цесаревну.

Сначала капитан Калачов отчасти ничего не понял, отчасти не поверил. Но затем в долгие дни сиденья вдвоём в каземате Елагин подробно рассказал и объяснил всё Калачову.

Действительно в ночь похода в Летний дворец и ареста Бирона граф Миних положительно поднял всех солдат преображенцев одним лишь именем цесаревны и, стало быть, "взял обманно".

И многие, если не все, отлично слышали, что говорил тогда Миних, отлично знали теперь, что фельдмаршал обманул их. Никогда никто из них не двинулся бы ради Анны Леопольдовны.

— И вот, добавлял в объяснение Елагин: — всё это хорошо нам всё известно, всех нас обидело и рассердило; но все-то молчали и молчат. А я стал, объяснять всем. Меня взяли, судили и ссылают...

Этот рассказ пострадавшего лица за ту же цесаревну, за которую пострадал и Калачов, имел сильное влияние на старика.

Он вдруг увидал и понял, что он не один... Всё, что он в своей квартирке на Петербургской стороне говорил, всё, что заставляло его всегда горячиться, всё, за что он предан племянником и пострадал, — всё это не диковина в столице. Не один он! Много их таких...

Елагин клялся Калачову, что арест Бирона был произведён именем цесаревны, и все знают, что Миних надул преображенцев. Поэтому именно сам фельдмаршал и теперь под арестом, так как правительница, вероятно, находит всё это дело тёмным. Может быть, Миних и впрямь хотел после ареста Бирона арестовать императора и правительницу, да побоялся и отступился! За что же иначе арестовывать его теперь.

Узнав всё от Елагина, разжалованный капитан выглядывал теперь бодро и весело, отправляясь Бог, весть куда, на край света.

Рядовой, в шутку называвший его "дедушкой", раз по сто в день говорил:

— Дедушка, не печалуйся. Вот тебе Бог свят, не успеем мы до Казани доехать, как воцарится императрица Елизавета. Ты, сидя у себя на Петербургской стороне, ничего ни оком не видал, ни ухом не слыхал, а я всё знаю. Говорю тебе, дедушка, до Казани не доедем, нас заставят на пути в церкви какой присягать новой императрице, а затем она нас вернёт обратно и всё нам возвратит — и чины, и имущество.

Вера Елагина была так сильна, что и Калачов уверовал.

XXIV

Подошла осень. Кудаева уже давно перестали звать новым капралом. В полку ходили толки, что капрал скоро станет сержантом, а не пройдёт одного года, как сделается офицером.

Кудаев стал совсем важным человеком среди своих сослуживцев. Все относились к нему с особым почтением; но он не замечал, что все как будто сторонились от него. Не только солдаты боялись ослушаться капрала, но и офицеры относились к нему как-то смиренно и послушно. С их стороны было особенное отношение к Кудаеву, не столько предупредительность, сколько осторожность.

Кудаев, разумеется, подробно передавал госпоже камер-юнгфере всё, что происходило у них в казармах, а равно что делалось в канцелярии полка.

За последнее время, в исходе октября, Стефанида Адальбертовна поручила своему родственнику очень важное дело: следить и передавать ей постоянно всё, что говорит или делает цесаревна Елизавета Петровна.

Цесаревна постоянно заезжала в гвардейские полки, преимущественно в Преображенский, продолжала часто крестить детей у солдат, оставалась в ротных дворах по получасу и долее и, когда пили водку за её здоровье, она тоже осушала стаканчик, чем приводила всех в восторг.

Когда цесаревна возвращалась к себе в Смольный двор, то солдаты цеплялись за её сани, становились на запятки и просто на полозьях, другие рысью бежали кругом, и она возвращалась, окружённая весёлой