Книга Дом Кёко - Юкио Мисима

председатель Хатидай и Ханаока. Сюнкити обычно занимал откидное сиденье, но сейчас его посадили на место сзади. Такое радушное обхождение и забота западали в душу. Надо же, Хатидай распорядился, чтобы кто-нибудь из новичков клуба нёс саквояж Сюнкити. Когда машина тронулась, председатель бережно уложил мешочек с поясом в саквояж и поставил его себе на колени.

— Сегодня вечером я буду твоим личным секретарём, — произнёс он.

Сюнкити смутился. Председатель и Ханаока повезли его в кабаре, куда часто ходили сами, представили тамошним женщинам как нового чемпиона Японии. Среди посетителей были болельщики, возвращавшиеся с сегодняшнего матча. Они подходили вместе выпить, присаживались рядом пожать руку. Ханаока очень этому радовался, но председатель Хатидай молчал, показывая всем видом, что они мешают. Зацепив взглядом его надменный холодный профиль, какой-то гуляка, будто внезапно протрезвев, вскочил с места.

— Я, конечно, понимаю, как важны болельщики, но… — обратился председатель к Сюнкити. — Терпеть не могу надоедливых людей. Ты мне не подражай.

В его глазах промелькнула странная смесь бешенства и доброты. Это не было проявлением любви, но Сюнкити в такие мгновения председатель даже нравился. По сравнению с ним накал чувств, переполнявших Ханаоку, раздражал, от него прямо-таки разило наполовину растопленным прогорклым маслом.

Внимание, которым женщины окружили Сюнкити, отличалось от обычного поклонения герою, он привлекал уже одной «мужественностью». Но не только это. Поклонение герою сближало с ним, к нему, как к товарищу, можно обратиться за помощью. А всё потому, что каким-то удивительным чутьём этот герой проникался проблемами окружающих как своими собственными.

Председатель часто не то в шутку, не то всерьёз повторял:

— Как тебе та женщина? Можно и её… Ну как? Если понравилась, можно пригласить. Я могу договориться. Говорят, прекрасное развлечение на вечер.

Сюнкити его слушал, но, как и после обычных матчей, настроения у него не было. Он с удовольствием выбрал тему бокса.

Ханаока пересказывал слова журналистов:

— Прогресс в том, что появляется ступень для быстрой смены положения.

— Я не думал, что соперник будет так медлить.

— Нацелиться на спад. Это и в обществе так: когда поймёшь, что грядёт спад, нацеливаться на него поздно. Нужно чутьё рекламщика. Газетчики болтали, что тебе ещё рано сражаться за чемпионский пояс, а тут удобный момент, ты победил и прославился.

Женщины все хотели танцевать с Сюнкити, но у него не было особого желания. В голове крутилась мысль о чемпионском поясе. Он притаился рядом в саквояже и, как несгоревший метеор, ещё хранил, пройдя через атмосферу, свой жар. В конце концов Сюнкити проиграл желанию спокойно в одиночестве рассмотреть его.

— Я прошу прощения. Завтра с утра нужно идти с визитами.

— Да. И в ванной спокойно снять усталость. Не стоит тебе никуда заезжать. Вот она, твоя важная вещь.

И председатель передал Сюнкити саквояж.

*

Сюнкити вышел из кабаре и один зашагал сквозь ночь по Синдзюку. Дома он покажет пояс матери, она сразу положит его на домашнюю божницу. Он посмотрел на часы. Второй час ночи. Тусклые огоньки баров. Редкий свет неоновых вывесок. Вечернее небо заполнено звёздами, ветра нет, но холодный воздух октябрьской ночи намекал на виски, от которого он всегда слегка пьянел.

Он держал в руках истинный ореол славы, настоящую звезду, памятный подарок, средоточие с трудом остановленного, исчезающего мгновения. В тревоге, что оно могло исчезнуть навек, Сюнкити сунул руку в саквояж и потрогал пояс. Тот был на месте. Захотелось немедленно его рассмотреть. Что ни говори, он сейчас признанный обладатель силы, носитель блистательного звания чемпиона. Ему казалось странным, что саквояж в руке то вдруг начинает шуршать, то чуть ли не взрывается. Просто поразительно, что в этом грубом саквояже послушно прячется знак некой опасной силы.

Сюнкити не привык выпивать после работы и не знал никаких баров. Просто шагал наобум. И тут увидел на углу знакомое место. Так случается, когда возникает чувство, что во сне ты уже бывал здесь. Ему показалось, что когда-то его тайно сюда приводили: Место было рядом с кафе «Акация», принадлежавшим матери Осаму.

Свернув в переулок, он двинулся к «Акации», но не увидел её. Прошёл несколько раз туда-сюда мимо вывесок закрытых магазинов и кафе. И в какой-то момент понял, что «Акация» теперь называется «Любовь». Внешне она тоже изменилась и превратилась в мрачноватый бар.

Сюнкити, толкнув дверь, вошёл. За стойкой сидело всего несколько человек, женщина за кассой легонько кивнула. В слабом свете кожа на груди под просторной одеждой всплывала чистым белым парусом. Лица он не разглядел. Но не мать Осаму.

Сюнкити сел у стойки, заказал виски с содовой — хайбол — и попросил, чтобы свет лампы с лиловым абажуром направили в его сторону. В темноте послышались недовольные возгласы, но сразу стихли.

Сюнкити положил на свет вещи, вынутые из плотного бумажного мешка. Вместе с широким в красную и жёлтую полоску поясом сюда легла большая золотистая пряжка, пятнадцать сантиметров по вертикали и десять по горизонтали.

Она изначально должна была сиять у него на животе. Теперь они, чемпионский пояс и чемпион, оказались лицом к лицу. Странно, что прежде они противостояли друг другу. Золотой орёл на пряжке словно бы открыто демонстрировал врождённое притворство.

Позолоченная пряжка кое-где облезла, там просвечивала медь, извилины литого рельефа почернели. Над раскинутыми крыльями огромного орла выступала готическая надпись «BOXING». Орёл сидел, поставив когти на корону, где вместе с драгоценными камнями тянулся узор из листьев клевера. Слева корону поддерживала ветвь лавра. Справа — ветвь дуба. Ниже было выгравировано имя первого чемпиона и дата его рождения. Кончики широко раскинутых орлиных крыльев делали щит больше.

Сюнкити восхищённо разглядывал всё это. Он даже не протянул руку к хайболу.

Золотистый блеск мерк, оживал, снова мерк. Чудилось, будто орёл вдруг хлопал крыльями и снова превращался в золотистую фигуру. Этот неподвижный барельеф впитал множество тяжелейших матчей, брызги крови, головокружения, чувство пустоты после победы и горечь поражения.

Сюнкити нечасто размышлял и не понимал, его нынешнее чувство — это радость или опустошение? Во всяком случае, в чувствах нет бурного действия, по мере того как отшлифовывается действие, чувства отмирают.

— Что это вы смотрите? Красивая, дорогая вещь. — Женщина за стойкой вытянула шею.

В студенческие годы Сюнкити с гордостью показал бы этой женщине всё. Но сейчас включилось то, что называют профессиональным смущением и злостью мастера: ему не хотелось, чтобы его восторг разделяла женщина. К тому же Сюнкити по опыту знал, что подобные женщины не способны понять и оценить славу.

— Ничего особенного. Так, ерунда. — Сюнкити спрятал пояс в шуршавший бумажный пакет. Пояс поместился с трудом.