Книга Убивство и неупокоенные духи - Робертсон Дэвис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ал несчастен. Это видно и мне, и любому, кто проходит мимо. Шеф-редактор объясняет это тем, что Гоинг до сих пор не нашел способа согнать Макуэри с места. Коллеги и соседи по офису – Изящное искусство, Литература и Музыка (олицетворяемые во плоти критиками, пишущими на соответствующие темы) – думают, что Гоинг боится не справиться с новой должностью; и в темных глубинах души надеются, что так и будет. Секретарши думают, что он горюет по Коннору Гилмартину: при жизни Гоинг был к нему равнодушен, но смерть Гилмартина явно стала для него сильным ударом, судя по инциденту на похоронах.
А я знаю, что его грызет: совесть.
Он неверующий. Обеспеченные родители в свое время отправили его в школу для мальчиков, известную прогрессивными идеями и широтой взглядов преподавательского состава. В этой школе учились сыновья разнообразных зажиточных семей Торонто, и директору было очевидно, что подобную смесь христиан, мусульман, индуистов, иудеев и конфуцианцев-реформистов нельзя наставлять в какой бы то ни было вере, а то неминуемо наступишь кому-нибудь на дорогой ботинок и вызовешь бурю гневных писем от родителей. Но какая-то подготовка к жизни, как называл это директор, была нужна, и потому в расписании появилась этика. Этика вот чем хороша: никто не знает точно, в чем она заключается или даже что в точности значит это слово. Но директор рассказывал о «неявных постулатах», из которых первым было «целомудрие» – хотя в таком стремительно меняющемся мире, как наш, целомудрие не следовало путать с моногамией, гетеросексуальностью и прочими устаревшими понятиями из того же ряда. Без сомнения, в подобной туманной области следовало «поступать по обстоятельствам» и никому не причинять вреда, хоть и это не всегда возможно, если хочешь «полностью реализовать себя». Была еще «любовь к ближнему»: она означала, что следует отдавать на благотворительность лишние деньги, оставшиеся после удовлетворения подлинных нужд. Тут загвоздка была в том, какую часть дохода считать лишней, но директор знал, что кругом полно благотворительных организаций, которые охотно прояснят этот вопрос и заберут все, до чего смогут дотянуться. И наконец, «приверженность интеллектуальному прогрессу»: она не обязательно подразумевала нудные личные усилия, но определенно означала, что следует щедро жертвовать… например… родной школе, ну а если что-нибудь останется, то родному университету на научные исследования. Помимо всего вышеперечисленного, мальчикам советовали быть в целом добродушными и сострадательными, как подобает – нет, ни в коем случае не джентльмену, ибо это слово осталось в темном прошлом, эпохе сословной спеси и привилегий, – но образованному человеку, занимающему не самое низкое положение в обществе.
В былые годы, чуждые нашей нынешней открытости в вопросах секса, часто говорили, что мальчики набираются познаний об этой стороне жизни «в подворотне». Балованные дети вроде Рэндала Алларда Гоинга и свои моральные принципы находили в подворотне, куда выбрасывают устаревшие идеи. И одним из столпов его взятой в подворотне морали (очень похожей на десять заповедей – как они выглядели бы, если бы напились, извалялись и стали буянить) было то, что убийство – это очень плохо. Как выражался директор (шутливо и дружелюбно, на понятном мальчикам уровне), убийство – это ай-яй-яй, ведь даже если убиваешь, чтобы «полностью реализовать себя», все равно это наносит другому человеку очень большой вред, притом невосполнимый.
Сейчас Нюхач страдал тяжелым случаем угрызений совести, хоть директор школы и объяснял, что совесть – это на самом деле голос твоих родителей или бабушек и дедушек, возможно не лучших авторитетов в подлинно современной жизни. Быть может, дух его знаменитого предка, сэра Элюреда Гоинга, Смиренного не Напоказ, Серьезного без Мрачности, Бодрого без Легкомыслия, нашептывал ему, что убийство – преступление (если, конечно, оно совершено не в ходе войны за правое дело)? Преступление, непоправимо калечащее душу (концепция, которую директор школы избегал называть прямо).
Когда я появился в редакции, Ал сидел в комнате один (Изящное искусство, Литература и Музыка отбыли куда-то по собственным важным делам) и пытался написать краткую и хорошо продуманную заметку о современной кинематографии, но свершенное деяние бурлило в нем и прорывалось чем-то вроде горькой отрыжки ума.
Так он и сидел, уныло вглядываясь в белые буквы на зеленом экране и вроде бы припоминая, как пишется «неотъемлемый», но на самом деле пережевывая свою вину. Душевная изжога терзала все его существо.
Что делать? Я был так же плохо подготовлен к этой ситуации, как и сам Ал. Дух в поисках мести – на что он способен в таком мире, как наш? Если бы Ал водил машину, я наверняка смог бы устроить одну из тех аварий, в которой машина, как говорят, «теряет управление». Но он ездит на такси.
Я поступил как дурак – что часто случалось со мной в кризисных ситуациях при жизни. Поступил так же, как в роковой момент, когда застал Ала в постели с моей женой и назвал его Нюхачом. Я позволил чувству юмора взять надо мной верх.
У чувства юмора, как у любого дара, есть положительная и отрицательная стороны. Как, без сомнения, заявил бы Гераклит, будь я в состоянии задать ему этот вопрос, искрометная Аполлонова ясность, доведенная до предела, превращается в дионисийское уродство безумия. Так и произошло сейчас.
Я запел. Я до упора приблизился к уху Рэндала Алларда Гоинга – как раньше к уху миссис Салениус – и запел песенку, которая, как мне по глупости показалось, подходит к случаю:
Ведь правда, это было жалко, неуместно, нелепо, абсурдно, вульгарно и непростительно? Недостойно призрака, имеющего мало-мальское уважение к смерти? Виновен по всем пунктам. Но было ли это тщетно? Нет, что-то в позе Ала наводило на мысль, что не совсем. Он как бы слегка обвис. Я запел снова, еще громче.
Он обмяк еще чуточку сильнее.
Успех преисполнил меня радостью и весельем, и я спел ту же песенку еще раз и, насколько было в моих силах, сплясал, охваченный дерзким экстазом; я приставил к бестелесному лицу растопыренную пятерню и показал Нюхачу нос. Какое наслаждение! Мои сигналы определенно пробились к нему, или, во всяком случае, мне так показалось, поскольку он вдруг уронил голову на клавиатуру и зарыдал, как – нет, не как дитя, но как глупец, запутавшийся в сетях собственной глупости. Он выл, захлебываясь соплями.
Но плакал он недолго. Направился в туалет, умылся, надел шляпу и плащ, взял свою мерзкую трость и ушел из редакции «Голоса».
Куда же направляется Нюхач? От редакции до университетского кампуса мили две, а Нюхач обычно разъезжает на такси. Но он, кажется, решил, что этот путь должен проделать пешком – я чувствую, что для него это нечто вроде покаянного паломничества. Он шагает в стылой осенней ночи, неся ненавистную ему теперь палку. Я замечаю, что время от времени, проходя под уличным фонарем, Ал подозрительно оглядывается. Отчего бы это?
