Книга Влиятельные семьи Англии. Как наживали состояния Коэны, Ротшильды, Голдсмиды, Монтефиоре, Сэмюэлы и Сассуны - Хаим Бермант

К тому же у него еще оставались какие-то неопределенные еврейские чувства. Как-то раз он сказал Венеции – это было еще до их брака, и разговор носил гипотетический характер, – что, если бы его сыновья женились на христианках, он бы посчитал их дезертирами. Он был равнодушен к еврейской религии, не ощущал единства с еврейским народом, но – и в этом, быть может, сказалось его взросление в публичной школе – не хотел сбегать из их рядов и, вероятно, был доволен тем, что переход его жены в иудаизм, несмотря на сомнительность и поспешность, позволил ему остаться в числе евреев. Это было как знак их связи.

Как только Монтегю получил Венецию, он тут же потерял место в кабинете. Помолвка состоялась 12 мая, а 19-го он слетел со своего кресла. Асквита помолвка глубоко огорчила, и в данном случае прямо-таки напрашивается причинно-следственная связь, но, разумеется, дело было гораздо сложнее.

В мае была сформирована правительственная коалиция для наиболее эффективного ведения войны, и вследствие этого нескольким либеральным министрам кабинета пришлось уступить место тори. Одним из них был Герберт Сэмюэл, Монтегю – другим. Его попросили вернуться на прежний пост в казначействе, а через несколько месяцев предложили заняться ирландскими делами. Ирландия представляла собой кладбище политических надежд. Монтегю чувствовал, что не годится для этой должности, и возражал, что ему, как еврею, будет трудно разобраться в конфессиональных вопросах веры, к которой он не принадлежал. Более того, указывал он, постоянный глава министерства по делами Ирландии сэр Мэтью Нейтан – иудей, и будет плохо, если и политический глава будет человек того же вероисповедания.

Асквита, похоже, убедили его слова, хотя все доводы Монтегю против поста в ирландском офисе можно было бы без изменений привести и против занятия им поста в министерстве по делам Индии, но, когда ему предложили заняться Индией годом раньше, он тут же ухватился за эту возможность.

Между тем Асквит предложил кое-что более соответствующее интересам Монтегю. В июле 1916 года Ллойд Джордж стал военным министром, и Монтегю сменил его на посту министра вооружений. Таким образом, он принимал прямое участие в ведении войны и этот период своей карьеры называл самым плодотворным и удовлетворяющим. Но он оказался коротким.

Возникло движение, ставившее целью сместить Асквита и поставить вместо него Ллойд Джорджа. Монтегю, от начала до конца прекрасно понимавший, что происходит, оказался перед мучительной дилеммой. С Асквитом его связывала прочные узы привязанности и дружбы, но он высоко ценил и таланты Ллойд Джорджа, как положительные, так и отрицательные.

«Я остаюсь при мнении, неколебимом и основанном не только на привязанности, но и на убеждении, что нельзя и помыслить об ином премьер-министре, кроме вас, – написал он Асквиту. – Я остаюсь при мнении, что Ллойд Джордж является бесценным приобретением для военного правительства. Его разум – самый плодотворный из тех, какими мы обладаем». Но ценность Ллойд Джорджа в кабинете – ничто по сравнению с тем, какой помехой он будет вне его. Нужно достичь каких-то взаимоприемлемых условий, убеждал он. Достичь их не удалось, и в конце концов Асквит ушел в отставку и Ллойд Джорджа попросили сформировать правительство.

Монтегю изо всех сил постарался зафиксировать тот факт, что не получал никаких предложений присоединиться к правительству Джорджа. Ллойд Джордж видел в Монтегю одного из самых одаренных членов уходящей администрации, человека «способного и с воображением», но Монтегю был слишком близок с Асквитом, чтобы так сразу примкнуть к новому правительству. В то же время он не желал вечно сидеть без поста и в марте 1917 года, через три месяца после падения Асквита, в одном из капризов, которые случались с ним нередко, сочинил такое обращение к премьер-министру:

Как жаждет пустыня дождя, Как лондонец – солнца, Как бедняк – картошки, Как домовладелец – квартплаты, Как росянка – мухи, Как Герберт Сэмюэл – Палестины, Как женщина – с войны солдата, Так я жажду разговора с вами.

В июле ему предложили индийский офис, который он тут же принял и написал Асквиту, прося благословения.

«Ввиду наших прошлых отношений, – пришел ледяной ответ, – возможно, вы сочтете не совсем неестественным, что мне трудно понять и тем более признать ваши причины для поступка, который, по вашим словам, вы намерены совершить».

Назначение вызвало некоторую оторопь в рядах тори, особенно самых твердолобых, и лорд Дерби, военный министр, не удержался от протеста. «Назначение еврея Монтегю в индийское министерство вызвало, насколько я могу судить, неприятные чувства как в Индии, так и у нас, – сказал он, но поспешно добавил: – Лично я придерживаюсь очень высокого мнения о его способностях и рассчитываю, что он прекрасно справится».

Это был первый слабый выстрел против нового министра, который в конце концов превратится в неустанный обстрел.

Работая в министерстве по делам Индии, Монтегю вступил в непосредственный конфликт с Бальфуром, Ллойд Джорджем и сионистами. Создание еврейского государства в Палестине, по его мнению, должно было вызвать тревогу у индийских мусульман, но у него имелись и собственные сомнения в идеологии сионизма. В августе 1916 года он написал другу: «Мне кажется, евреи должны задуматься, чем они считают свое еврейство – религией или национальностью. Для себя я уже давно сделал выбор. Мне внушает ужас стремление к национальному единству». Он не объяснил, почему то, что естественно, чуть ли не похвально, для индийца, должно быть ужасно для еврея. Его реакция на самую идею национальной еврейской родины была эмоциональной и гневной. «Всю свою жизнь я пытался выбраться из гетто, – сказал он Ллойд Джорджу. – А вы хотите силой затолкать меня обратно».

Над ним как будто сгущалась тень Еврейского дома Полака; как будто бородатый отец и все праотцы до него восстали, чтобы терзать его. Борьба с сионизмом была для него не просто борьбой с политической философией, а элементом личного экзорцизма. Он считал еврейство чисто религиозным сообществом, а самого себя – англичанином, принадлежащим к иудаизму.

Безусловно, по своему образу жизни он был полным англичанином. Он входил в зачарованный круг высокородных и в какой-то степени высокоумных светских персонажей, который вращался вокруг Даффа Купера и его прекрасной жены леди Дианы.

У него был городской дом в Куин-Эннз-Гейт и сельский дом в Норфолке – Бреклс-Холл, большой елизаветинский особняк, который он перестроил за баснословные деньги, наняв сэра Эдвина Лаченса, архитектора, создавшего Нью-Дели. Там был большой зал, предмет его особой гордости, и, когда его видели там – помещика и хозяина – у огромного камина, под толстенными дубовыми балками, среди солидных атрибутов старой Англии, легко было забыть, что перед вами внук бородатого ливерпульского еврея, отделенный от гетто всего тремя поколениями. Он охотился и рыбачил, загонял и стрелял крупную и мелкую дичь, гулял, был заядлым натуралистом и орнитологом. Он не был радушным деревенским сквайром, вечно пьяным, но любил открытый воздух, туманные болота Норфолка, равнины, овеваемые ветрами, колышущийся тростник, крик диких птиц. Возможно, в самой глубине его привязанности к Англии было что-то слегка чуждое, однако он был самым английским из всех английских джентльменов.