Книга Дон Иван - Алан Черчесов

– Какое-то время жена ваша будет стерильна. Если внутри у нее сейчас что и живо, так отзвук беды. Покуда она его слышит, вам лучше не торопиться.

– У нас будет шанс?

– Это уже не ко мне. Ближайшая церковь всего в двух кварталах отсюда.

В окне белого дома белого-белого города сыпался белыми крошками снег. На него боязливо таращился, замазав стекло островком потной мути, щенок. А когда не таращился, он кусал нас за пальцы, пищал по-цыплячьи и мелко дрожал, рисуя на льду подоконника лужу. У себя в конуре он вмиг засыпал, щупая храпом пространство и проверяя в нем наше присутствие.

– Почему Арчибальд? – спросил я, когда принял комок из рук Анны, стоя у дверцы такси, на котором она рано утром отправилась “на процедуры”. Не прошло получаса, как меня с улицы вызвал клаксон. – И почему спаниель?

– Во-первых, уже откликался на Арчи. Во-вторых, родителей звали Аркетта и Теобальд. А спаниель – потому что родился в Испании. Как только я расплатилась, он ухватил меня тут же за палец, а потом грыз всю дорогу.

– Как-то невежливо для англичанина.

– Янки. У английской породы морда длиннее и не такая красивая.

– А эта, выходит, красивая?

– Это даже не морда. Это лучше любого лица.

– Не пытайтесь очеловечить собаку, чтоб не вскормить людоеда.

– Цитата? Или ты сам такой умный?

– Так утверждают заводчики.

– Для чего же тогда заводить в доме пса, если не видеть в нем человека? Принеси, пожалуйста, швабру. Кажется, нашему лопоуху приглянулись кроссовки хозяина.

– У него что, запой?

– Из него льется радость.

– Судя по озеру, нам достался самый радостный в мире щенок.

– Так возрадуйся!..

Из-за вывиха Анне пришлось просидеть дома почти шесть недель, а потому у меня было вдосталь возможностей, чтобы возрадоваться. Дважды в день я выгуливал Арчи с совочком, но не так чтобы преуспел. Легче было заставить петь хором портреты в гостиной, чем выучить псыкалку справлять свои нужды вне дома.

– Скажи спасибо, что он еще не умеет бегать по лестнице. Весь бы дом заминировал, – веселилась жена, наблюдая за тем, как я подтираю улики – пластилиновые скульптурки и перламутровые зеркальца.

– Тебя обманули, – заметил я Анне. – Белая клякса на шее – не отбраковка, а колоратка священника. С одной лишь поправкой: религия этого падре – обжорство.

– У него такой аппетит, потому что он счастлив.

– Счастлив он, когда жрет человечью еду. А когда корм, то несчастлив.

– Хочет быть человеком. Быть собакой его не устраивает.

– Оттого он кусает хозяев?

– Кому ж еще ему делать больно, когда он несчастлив! Наша боль – это боль наших близких. Все как у людей.

Благодарение псу, все у нас было, как у людей.

Как у богатых людей, у нас появилась служанка.

– Каталина мне вроде кормилицы. Настоящую я, конечно, не помню, но когда хочу вспомнить, припоминаю всегда Каталину. Наша дальняя родственница. Терпеть не могла мою мать, зато обожала меня. Работала в детском саду, куда меня сдали в три года, и перестала работать, едва мне исполнилось пять. Пришла к нам домой и сказала, что будет мне матерью, если сама мать не против. Так меня полюбила, что отказалась от места, где уже не любила детей. Я росла с ней почти до двенадцати лет. Потом мать умерла, и Каталина ушла. Жить под одной крышей с мужчиной без женщины посчитала она неприличным. Но это была отговорка: отца она очень боялась. Больше даже, чем боготворила меня. Была и иная причина: она полюбила другого. Мальчишку, который был изгнан из нашего дома. Он потом утонул. Старше меня лет на десять. Работал у нас порученцем отца. С малолетства крутился в их бизнесе, а как запахло печеным, отец его вышиб коленкой. Каталина его приютила. Ее не расспрашивай, что там да как – запретная тема. Даже я не рискую. Умер и умер. Может, и к лучшему, что утонул, а то б стал убийцей или его б самого подстрелили. Мизандаров его откровенно не жаловал. Говорил про него: за душой ни гроша, а на душе – ни греха, ни огреха. Такие, как он, говорил, могут планету всю к стенке поставить и перебить не поморщившись. Им, говорил, подавай только правду и цель, да еще одной дыркой в мишени. Не удивлюсь, говорил, если этот красавец сам родню свою и порешил. Мать с отцом у него угорели в машине. Дело было зимой. Кто-то им сообщил, что мальчишка идет пешедралом по перевалу, утопая по пояс в снегу. Перед тем вышла ссора: мать подралась с отцом, а отец надрал уши сыну. Слухи ходили, что у нее завелся любовник, а мальчишка прознал и донес эту новость отцу, но в итоге сам же и поплатился. Только он не сбежал, как подумали, а скрылся в сарае, как потом рассказал. Посреди ночи машина застряла в снегу, печка была не в порядке, и они угорели. Мой папаша его приютил: близко знался с родителями. Не удивлюсь, коли сам рога дружку и наставил.

– Ну у вас тут, в Испании, страсти!

– Наша главная страсть – пожертвовать жизнью ради какой-нибудь страсти. Лучше жизнью кого-то другого. Пойдем на корриду, поймешь, что у нас жажда крови в крови.

На корриде я понял, что в крови у меня появилась частица испанской крови.

– Дело не в детской романтике и не в Хемингуэе. Дело в смертельной опасности и заносчивой, медленной грации, с которой встречает ее матадор.

– Изящность убийства?

– Изящность смертельной борьбы. Два существа, одно из которых есть сила и ярость, а другое – отвага и воля.

– Подлая воля к убийству.

– Честная воля борьбы.

– Если б я верила в мистику, я бы решила, что причина здесь в имени. Похоже, ты с ним сроднился настолько, что жаждешь дуэли.

Разметав по столу содержимое коробка, Анна строила башню из спичек – рядом с той, что была уже возведена из кубиков рафинада. На нее посягал языком неуклюже-порывистый Арчи. Я держал щенка на руках и сносил кое-как его нежелание отцовства. Словам супруги значения я не придал: лучше всего мы не слышим предвестия.

– Вот стервец! Все-таки развалил.

Пес возбужденно облизывал морду.

– Сразу две Вавилонские башни. Куда ты смотрел? Ему нельзя сладкого. – Она облизнула щенку его нос. – Мой сладкий малыш.

Я облизнул ее губы:

– Моя сладкая врушка.

– Я тебе не соврала. Так все и было: она подошла ко мне, чтобы обнять у всех на виду. Мы не сказали ни слова, но друг друга мы поняли.

Разговор у нас шел не о ком-нибудь, а о Пенелопе Крус. Несколько лет назад случай свел их в парижской “Ротонде”. В кафе загнал Анну ливень. Едва она выбрала столик, скинула туфли и заказала себе капучино, как разглядела в другом конце зала родное лицо – из тех, которые любишь лишь издали и не мечтаешь увидеть вблизи. Актриса сидела в компании приятелей и часто смеялась. Позабыв про свой кофе, Анна с нее не сводила восторженных глаз, а потом взяла и расплакалась.