Книга Ущелье дьявола - Александр Дюма

— А вы уедете, сударь? И об этом также я спрашиваю у вас от имени господина барона.

— Он узнает потом. Я посмотрю. Я еще не решил окончательно, поэтому не могу сказать ни да, ни нет.

— Следовательно, я исполнил данное мне поручение и теперь могу отправляться домой.

— Счастливый путь, Тобиас. Тобиас поклонился и ушел. Самуил отправился к себе в комнату.

Там он опустился на стул, поставил локти на стол и сжал обеими руками голову.

Почти очевидное вмешательство бога в его планы несколько удручало его.

Он думал:

— Что теперь делать? Где я нахожусь?

— Постараюсь-ка подвести итоги моей жизни. Итог не важный!

Барон выдаст меня, это ясно, как день. Ясно и то, что на этот раз судьба моя в его полной власти. Соблазнитель Гретхен мог еще запугать соблазнителя своей матери. Но убийство, посягательство на коронованную особу отдает меня неизбежно в руки правосудия. Это первая невыгодная сторона моего положения. А с другой стороны, вместо того, чтобы возвыситься в глазах Тугендбунда, я, скорее, унизился. Эти узколобы в случае успеха преклонялись бы передо мною, но я потерпел поражение, и они уже относятся ко мне с пренебрежением. Я видел это по всему: и по тому, с какой поспешностью они разошлись, и по их презрительным взглядам, брошенным на меня при прощании. С этой стороны моя цель, вероятно, никогда уже не будет достигнута. Вот итог моих движений.

Ввиду этого, посмотрим, есть ли у меня хоть какой-нибудь сердечный интерес? Никто меня не любит, и я никого не люблю. Этот баран Юлиус и этот пудель Трихтер в настоящую минуту потеряны для меня навеки. А что касается женщин, то я испытал любовь, это выражение бесконечности человеческого рода, во всех самых невоображаемых проявлениях ее. Я хотел вызвать ее подобно тому, как из кремня высекают огонь, — из насилия и ненависти. Бесполезные усилия и преступления! Ах, я устал от всего этого, и мне просто делается скучно!

Разве убежать куда-нибудь?… Неужели я, Самуил Гельб, дошел до того, что вынужден бежать? Да и куда бежать? Мое самое надежное убежище, как и самое величавое изгнание, была бы именно пасть волка: Париж. Париж, современная столица мира, этот Рим всех великих умов, этот новый Urbs всегда манил меня к себе. Это настоящая арена для моих действий. Да, но какую роль мне там играть? Роль ученого? Так ведь у меня спросят диплом. Политика? Но я там чужестранец. Хоть начинай жизнь с самого начала! А уж это куда как скучно и тошно!

А, вот что! Разве взять, да самому себя и выдать? Это бы ужасно озадачило барона, а, может быть, и самого императора. Кто знает, не помилует ли меня Наполеон, чтобы представить в глазах Германии Титом или Августом? Он, вероятно, не стал бы казнить человека, который сам себя выдал. И честный барон оказался бы пристыженным. Нет! Пожалуй они велели бы меня задушить в тюрьме. Да, кроме того, я сам захочу ли, чтобы помиловали? Захочу ли я еще остаться жить из милости? Может быть, Наполеон предал бы меня суду? Тогда мой процесс прогремел бы на весь мир, и перед Европой встали бы два человека: Наполеон и Самуил Гельб.

Тоже недурное честолюбие! Служить объектом внимания идиотской толпы! Разве в этом заключается цель моей жизни? Оно противно мне, это хваленое человечество, девяносто девять процентов которого всю жизнь только и делает, что старается заработать как можно больше денег и думает, что цель земной жизни человека состоит в том, чтобы скопить в банке или в сундуке известное количество некоего металла!

И стоит ли даже думать о том, чтобы произвести на этих людей какое-нибудь впечатление? Очень долгое время потребуется для их развития, да, в сущности, что может сделать один человек! Я еще понимаю роль реформатора или цивилизатора, если бы можно было сразу создать будущность. Но от мечты до действительности целая пропасть. И зачем пускаться в путь, раз знаешь заранее, что не достигнешь цели? Разве Христофор Колумб сел бы на корабль, если бы знал, что умрет на второй день своего путешествия? Не стоит и начинать дело с тем, чтобы другие его продолжали! Я, пожалуй, решусь сдвинуть гору, если даже она и придавила меня, но совсем не желаю перевозить ее по горстям на тачке. Цивилизаторы-то именно и есть такие каталы! Я решительно отказываюсь от этой роли!

Самое верное, простое и решительное средство — это взять, да и перерезать себе горло. К этому средству прибегали римляне, и до некоторой степени оно имело даже свое величие! Итак, перережу-ка я себе горло.

Мысль о самоубийстве всегда улыбалась мне. Невольная, вызванная необходимостью роковая смерть мне всегда казалась противной. Подойти к могиле, как бык к бойне, это уже что-то похожее на скотство. Нет, свободно и гордо уйти из жизни, как уходишь со скучного вечера, когда чувствуешь, что все уже надоело и больше там нечего делать, когда устал, пресытился всем, — вот такая смерть действительно достойна порядочного человека.

— Посмотрим-ка сперва на всякий случай, не забыл ли я чего, не жаль ли мне чего-нибудь, не привязывает ли меня что-нибудь к жизни? Нет. Ну, любезный друг, извольте сию же минуту, без всяких отсрочек, рассуждений и составлений завещаний, перерезать себе горло.

И этот странный человек спокойно подошел к своему туалетному столику, взял бритву и принялся острить ее. Вдруг раздался писк в алькове.

Он перестал точить и с удивлением взглянул в тот угол. Писк повторился.

— Что это значит? — сказал он.

Он быстро подошел к кровати и отвернул занавеску. На его постели лежал новорожденный младенец, кое-как завернутый в пеленки, по-видимому, наспех.

Глава семьдесят вторая На Париж!

При виде ребенка, словно упавшего с неба, Самуил отшатнулся.

Ого! Что это такое? — сказал он сам себе. — Какой дьявол положил сюда ребенка? Очень хорошенький, настолько, разумеется, насколько можно назвать красивой человеческую рожицу, в которой еще не отражается душа. А! Это девочка. Странное приключение!

На минуту он задумался. Рой мыслей кружился в его голове.

— Что это такое: глупая ли шутка приятеля? Или это сделала какая-нибудь мать в минуту отчаяния? Уж не мой ли это ребенок? А вдруг это и вправду мой ребенок?

И он опять задумался, пораженный тем впечатлением, которое вызвала у него эта мысль.

— Да нет, — проговорил он, — этого быть не может. Сообразим-ка! Ребенок явился на свет вчера, а может быть, даже и сегодня. Для Гретхен слишком поздно, а для Христины слишком рано. Я бы знал об этом, да и барон не пощадил бы меня в таком случае. Впрочем, все равно, раз ничего не узнаешь, так бесполезно и допытываться. Скорее море может определить какой реке принадлежит каждая его струйка. Нет, я ребенку не отец! Ну да все равно! Эта девочка все же прехорошенькая.

И так как ребенок плакал, вероятно, от голода, то Самуил растворил в воде с молоком кусочек сахару и ложечкой влил ему это питье по капельке в рот.

— Самуил Гельб в роли кормилицы! — думал он. — Ах, то-то бы посмеялись товарищи, если бы видели меня сейчас!