Книга Синдром отторжения - Василий Воронков

Но я не понимал.

– Три минуты!

Я подумал – а с чего вдруг пилот решил считать время? Так советуют делать в инструкции или же звук собственного голоса помогает ему справиться с волнением? Интересно, как вел бы себя на его месте я?

– Две минуты!

Я прикрыл глаза. Через две минуты мы получим полный контроль над кораблем – в предыдущие полеты, когда никому не приходило в голову считать, я и не подозревал, что это время длится так долго.

– Одна!

Пилот активировал терминал, и стоящий перед ним триптих засверкал, переливаясь световыми сигналами, – включился режим диагностики, занимающий несколько секунд.

Я снова взглянул на Лиду. Она улыбнулась мне и что-то произнесла, беззвучно двигая губами. Мне показалось, я даже разобрал отдельные слова – «я», «тебя».

Я почувствовал, как холодеют руки.

Ее терминал тоже работал. Огни на триптихе перестали мигать и застыли – время, искаженное в этом замкнутом пространстве, неожиданно сбилось со счета и замерло, остановилось.

Я вздохнул.

Лида, продолжая улыбаться, повернулась к терминалу и тут же обмякла – улыбка медленно сошла с ее лица, руки повисли на поручнях, а глаза неподвижно уставились в потолок.

Я…

Тебя…

16

Света не было.

Я лежал в темноте, повернувшись к камере спиной. Правое плечо разболелось, и я поглаживал его рукой через одежду – как застарелую рану от ожога, которая никак не может затянуться.

Я был уверен, что кто-то неусыпно следит за каждым моим движением и долго колебался, прежде чем вытащить из рукава обломок антенны. Потом расстегнул куртку и выпростал правую руку. Я делал все осторожно и неторопливо – те, кто следили за мной, должны были подумать, что я просто ворочаюсь на кровати, пытаясь уснуть.

Плечо освободилось.

Я провел по саднящей коже рукой и нащупал маленькую припухлость, похожую на воспалившийся гнойник. Я чуть-чуть надавил на припухлость пальцами, и плечо тут же отозвалось ноющей болью.

Имплантат был неглубоко под кожей.

Я сжал обломок антенны, набрал в грудь воздуха, задержал дыхание и вонзил обломок под кожу, вскрывая набухший гнойник.

Я едва сдержался, чтобы не закричать. Я прокусил нижнюю губу. По подбородку потекла струйка крови. Плечо нарывало так, как будто я разрезал обломком антенны все жилы.

Я перевел дыхание, сжал зубами воротник куртки и, не дожидаясь, пока боль утихнет, еще раз проткнул антенной кожу на плече.

Зубы скрипели; я вгрызался в плотный воротник, который отдавал привкусом крови. Я попробовал расширить рану на плече, но сердце бешено заколотилось, перед глазами поплыли красные круги, а рука с антенной стала трястись, как у эпилептика.

Мне пришлось остановиться.

Я лежал не двигаясь, глубоко и часто вздыхая, пока не унялась дрожь. Потом осторожно коснулся раны – и тут же отдернул руку. Я разрезал кожу не в том месте! Болезненная припухлость, похожая на гнойник, все еще чувствовалась под пальцами.

Как это может быть?

Я с силой надавил на гнойник, и мышцы на правой руке свело судорогой – казалось, что они скручиваются и разрываются, что лопаются сосуды, а кровь обжигает, как кислота.

Я непроизвольно застонал и сразу же зажал себе рот рукой.

Не выдержав, я быстро обернулся и посмотрел на камеру – ее тусклый глазок по-прежнему горел в темноте.

За мной следили.

Я ждал, но ничего не происходило. На стон не обратили внимания. Я мог продолжать.

Я провел рукой по изрезанной коже – гнойник сдвинулся к ране. Тогда я снова взял обломок антенны, зажав его между указательным и большим пальцами, сдавил кожу вокруг гнойника, сделал разрез – резким, порывистым движением – и рассек себе нервный узел.

Слезы брызнули из глаз. Я бросил обломок и конвульсивно сжал плечо, словно только это могло спасти от болевого шока, не дало бы боли разойтись по всему телу, превратив меня в огромный комок разрезанных нервных окончаний.

Я лежал так долго – полчаса, час, может, больше – и все это время стискивал разодранное правое плечо.

Когда боль стихла и я почувствовал, как проваливаюсь в глубокую головокружительную темноту – теряю силы от усталости, – я наконец отпустил плечо. И сразу понял, что на ладони лежит какой-то предмет.

Я почти ничего не видел.

Я сжимал пальцами маленькое устройство, похожее на яблочное семя. Истерзанное плечо заливало кровью. Я осторожно натянул и застегнул куртку. Перевязать было нечем.

Мне оставалось лишь ждать.

15

Все вокруг застилал слепящий свет.

Я слышал чьи-то голоса, истеричные всплески сирены, шум работающих механизмов, но все это доносилось откуда-то издалека и было слабым, едва различимым, точно окружавшее сияние мешало звуку пробиться.

Далекие голоса звали меня, из сверкающего вакуума доносилось мое искаженное имя. Я хотел откликнуться, но не мог – горло сжимало от удушья.

Я попытался сделать вздох.

Искаженные, как от световой рефракции, голоса превращались в глубокое гортанное эхо – в монотонный гул, от которого лопались барабанные перепонки. Все тонуло в свете. Из-за кислородного голодания голова обморочно отяжелела.

Но потом гул прекратился и надо мной сомкнулась тишина.

Я вздрогнул и вытянулся, как во время агонии – в последней попытке набрать воздуха в грудь. Прошлое и настоящее смешались. Время перестало существовать. Я не понимал, что происходит сейчас, а что уже свершилось, что я никак не могу изменить.

Я попытался вспомнить.

То, что необратимо. То, что я слышал в последний миг. Перед тем, как…

14

Мы летели на Европу, Юпитер-2.

Тело ломало от перегрузок – я чувствовал себя куда хуже, чем раньше, отвыкнув от полетов за два месяца на Земле. Хоть экипаж и состоял лишь из шести человек, на «Ахилле» нечасто удавалось найти место, где мы с Лидой могли бы остаться одни.

Она тоже с трудом переносила полет и часто спала, приняв таблетки и надев на голову наушники, чтобы не слышать надсадный гул, доносившийся из металлической утробы корабля. Она жаловалась на головную боль.

– От всего отвыкаешь так быстро, – сказала Лида, когда я застал ее в кубрике.

Она вылезала из кокона, нетерпеливо сбрасывая его ногами, зависая на мгновения в воздухе над сверкающим полом – пытаясь выбраться из липкого амниона, который приставал к ее телу, не отпускал, притягивал назад.

– Не могу поверить, что мы с тобой… – начал я, но не договорил.