Книга Скованный ночью - Дин Кунц

Мангоджерри смотрела на меня не мигая. Я долго выдерживал этот взгляд и гадал, о чем она думает.

Ее способ мышления, несмотря на высокий интеллект, должен радикально отличаться от нашего. Она воспринимает этот мир с другой точки зрения, которая чужда нам так же, как точка зрения инопланетянина. Она живет одним днем, не ощущая груза человеческой истории, философии, триумфов, трагедий, благих намерений, глупости, жадности, зависти и тщеславия; должно быть, она свободна от бремени. Дика и в то же время цивилизованна. Она ближе к природе, чем мы; следовательно, она не питает иллюзий, знает, что жизнь тяжела и что природа прекрасна, но равнодушна. Хотя Рузвельт говорит, что из Уиверна сбежали и другие кошки, их не может быть много. Если Мангоджерри такое же исключение из представителей своего вида, как и Орсон, то, несмотря на присущую кошкам привычку к самостоятельности, это маленькое создание должно временами ощущать страшное одиночество.

Когда я начал гладить кошку, Мангоджерри отвела глаза и свернулась у меня на груди. Она была маленькой и теплой, и я ощущал биение ее сердца не только ладонью, но и всем телом.

Я не специалист по общению с животными, но, кажется, знаю, почему Мангоджерри привела нас к дому Стэнуиков. Мы оказались там не для того, чтобы стать свидетелями смерти, а чтобы сделать то единственное, что было необходимо отцу Тому Элиоту.

С незапамятных времен люди подозревали, что некоторые животные обладают по крайней мере одним чувством, дополняющим наши. Восприятием вещей, которых мы не видим. Предвидением.

Соединим это шестое чувство с интеллектом и предположим, что с ростом ума растет и совесть. Проходя мимо дома Стэнуиков, Мангоджерри могла почувствовать умственную, душевную и физическую боль отца Тома Элиота и понять, что этому страдающему человеку необходимо избавление.

Или все это чушь?

Впрочем, в отношении Мангоджерри я могу быть прав и не прав одновременно.

«Кошки знают правду».

Глава 23

Шоссе Гадденбека – пустынная полоса гудрона с двухрядным движением, тянущаяся на восток вдоль южной границы Форт-Уиверна, а затем сворачивающая на юго-восток, к нескольким ранчо в наименее населенной части штата. Летняя жара, зимние дожди и бич Калифорнии – землетрясения заставили полотно дороги потрескаться, покрыли его выбоинами и размыли обочины. Шоссе отделяла от обнимавших его чувственно закругленных холмов лишь полоса разнотравья, ранней весной на короткое время расшитая полевыми цветами.

Мы ехали, не видя фар встречных машин. Вдруг Саша резко затормозила, остановилась и сказала:

– Гляньте-ка.

Я выпрямился. То же сделали Бобби и Рузвельт, а Мангоджерри тревожно всмотрелась в лобовое стекло. Тем временем Саша дала задний ход и вернулась метров на пять.

– Чуть не переехала их, – пробормотала она. Фары освещали такое количество лежавших на дороге змей, которого хватило бы, чтобы заполнить террариумы всех зоопарков страны.

Облокотясь на переднее сиденье, Бобби тихонько присвистнул и сказал:

– Должно быть, где-то здесь открылись ворота ада.

– Все гремучки? – спросил Рузвельт, снимая компресс с распухшего глаза и прищуриваясь.

– Трудно сказать, – ответила Саша. – Но похоже, что так.

Мангоджерри встала лапами на мое правое колено, передние поставила на приборную доску, вытянула голову и издала один из характерных кошачьих звуков – полушипение-полурычание, означавшее крайнюю степень омерзения.

Даже с расстояния метров в семь-восемь было невозможно подсчитать количество копошившихся на шоссе ядовитых змей, но вылезать из машины и производить точную перепись мне как-то не хотелось. На первый взгляд их было от семидесяти до ста.

По опыту я знал, что гремучие змеи скорее вольные охотники и, как правило, не собираются вместе. Сразу несколько штук может увидеть лишь тот, кому посчастливится наступить в их гнездо; однако никакое гнездо не смогло бы вместить такое количество пресмыкающихся.

Но поведение этих гадов было еще более странным, чем то, что они собрались под открытым небом. Они извивались и ползали друг через друга, образуя медленно и сладострастно копошащуюся массу; среди этих заплетенных кос одновременно поднимались в воздух восемь-десять голов и три-четыре длинных шеи. Они щелкали челюстями, обнажали клыки, выбрасывали языки и снова опускались в кучу, а на смену им приходили новые, не менее злобные; один наряд часовых сменялся другим.

Было похоже, что Медуза из классического древнегреческого мифа прилегла вздремнуть на шоссе Гадденбека, бросив свою затейливую прическу из змей на произвол судьбы.

– Ты хочешь проехать через них? – спросил я.

– Едва ли, – ответила Саша.

– Закрой все форточки и вперед, – предложил Бобби. – Добрая будет охота. Рузвельт ответил:

– Моя мама всегда говорит: «Терпение вознаграждается».

– Змеи здесь не из-за нас, – сказал я. – Им нет до нас дела. Они нам не мешают. Просто мы попали сюда в неудачное время. Они уползут, и скорее раньше, чем позже.

Бобби похлопал меня по плечу.

– Малый, ма Рузвельта выражается куда лаконичней. Каждая змея, занимавшая позицию стража, тут же обращала внимание на нас. В зависимости от угла падения света их глаза горели или вспыхивали красным, белым, реже зеленым пламенем, как самоцветы.

Я догадывался, что их привлекает свет. Пустынные гремучки, как и большинство змей, почти глухие. Но видят они хорошо, особенно по ночам, когда их щелевидные зрачки расширяются, повышая чувствительность сетчатки. Чутье у змей, может быть, и не такое тонкое, как у собак. Во всяком случае, их редко пускают по следу сбежавших из тюрьмы или заставляют обнюхивать багаж в поисках контрабанды; однако, кроме неплохого носа, у них есть еще один орган обоняния – орган Якобсона, который состоит из двух мешочков, выстланных чувствительной тканью и расположенных в небе. Именно поэтому змеи так часто высовывают раздвоенный язык: этот язык вылизывает из воздуха микроскопические частички, несущие запах, и доставляет их к мешочкам, которые анализируют гроздья молекул на вкус. Сейчас гремучие змеи то и дело лизали воздух, ловя наш запах и пытаясь решить, насколько лакомая добыча скрывается за светом фар.

Я много узнал о пустынных гремучках, с которыми делил первую, более теплую часть ночи. Они не лишены своеобразной красоты.

Странное стало еще более странным, когда один из извивавшихся часовых резко откинулся назад и укусил другого, поднявшегося рядом. Укушенная гремучкадала сдачи; они сплелись в клубок, упали на шоссе, и копошившаяся куча поглотила их. На минуту это скопище забыло прежнюю лень. Змеи свивались, распрямлялись, как хлещущие бичи, и набрасывались друг на друга, словно сердитая пара, начавшая драку, разожгла в колонии гражданскую войну.

Когда орда снова утихомирилась, Саша спросила: