Книга США. PRO ET CONTRA. Глазами русских американцев - Владимир Соловьев

Ниже плинтуса

Есть старинный принцип: спорят с мнениями, а не с лицами. Однако мои последние публикации о Бродском, Искандере, Довлатове и особенно Кушнере — и вовсе только повод, чтобы не просто перейти на личности, но обрушить на автора всю гнусь облыжных инсинуаций и забубенного вранья. Я говорю об антисоловьевской коллективке, напечатанной в прошлом номере «НГ-Ex Libris». По жанру типичная анонимка, хоть и за пятью подписями (так! — «НГ-EL»). Злоба из нее так и пышет, прям носорожья, чтобы не сказать альцгеймерова.

Конечно, не впервой мне читать о себе разные небылицы в самых разных жанрах — вплоть до романа «Среди многих других», где главный герой Владимир Соловьев, то бишь я, а подзаголовок «роман-комментарий», потому как основан на скрупулезном чтении моих книг и полон догадок, домыслов и гипотез обо мне, иногда забавных и даже тонких, а часто — пальцем в небо. Как говорил в таких случаях родоначальник: «Твои догадки — сущий вздор». Но даже вздор читать интересно, если он написан талантливо. А талант — как деньги: есть — так есть, нет — так нет. Как писал Довлатов в «Новом американце», защищая меня от поклепов, что моих «Трех евреев» надо печатать, «если роман талантливо написан. А если бездарно — ни в кое случае. Даже если он меня там ставит выше Шекспира». Это было сказано до того, как Сережа прочел «Трех евреев», а когда прочел первое нью-йоркское издание (это была последняя прочитанная им книга), отозвался со свойственной ему лапидарностью и точностью: «К сожалению, все правда». Так вот, помянутая коллективка написана на редкость бездарно, уровень удручающий, ниже плинтуса, каждая фраза — лажа и ложь в одном флаконе, а потому хотя бы требует ответа, хоть на каждый чих и не наздравствуешься. То есть в заботе о многоуважаемом читателе и уважаемой газете, а не о неуважаемом мною авторе этого письма.

Это не оговорка, что употребил единственное число вместо множественного. Коллективка пишется обычно одним человеком, а потом под нее собираются подписи. Сужу по личному опыту — к примеру, когда подписывал в Ленинграде письма в защиту Бродского сразу после суда над ним. Данное подметное письмо — не исключение, тем более я узнал о нем заранее от человека, которому оно было предложено на подпись, но он отказался, несмотря на «административное давление», как он иронически выразился. Когда-то, в бытность ленинградским, а потом московским критиком и литературоведом, я был неплохим текстологом, и молва даже приписывала мне способность по паре страничек анонимного текста отгадывать, кто его автор по национальности — еврей или нет. Однако в случае с этой доносительной кляузой никакие текстологические ухищрения не требуются — уши торчат. Автор легко узнаваем по стилю, который есть человек, а стиль не просто совковый, но солдафонский — вплоть до штампа-перла сталинских времен «примазался». Все вранье этого единоличного письма потому еще бездарно, что легко, слишком легко опровергаемо. Недаром в «Трех евреях» я называю этого человека унтер Пришибеевым и Скалозубом (не путать с зубоскалом), что он, понятно, простить мне не может, как и другие характеристики в том горячечно-исповедальном романе, написанном еще в России и многократно изданном по обе стороны океана. «Тремя евреями» я бросил вызов питерской мафиозно-загэбэзированной литературной мишпухе, зная, кто ее крышует. Так что, инсинуации, что я был связан с известными органами — типичный трансфер, пользуясь психоаналитическим термином, то есть перенос с больной головы на здоровую.

Той же мстительной природы и вранье Кушнера, на которое есть ссылка в этом на меня доносе — будто я ему сообщил о своих «опасных связях». Если бы так было на самом деле, то каким же нужно быть подонком, чтобы не проинформировать наших общих знакомых о моем «признании», дабы оградить их от опасного общения со мной! Когда я впервые об этом написал, Кушнер стал оправдываться, что он помалкивал, потому что я дал слово исправиться. Ну что за детский сад? Врать надо умеючи — и не завираться. А уж как он брешет в своих лжевоспоминаниях о Бродском — к примеру, что тот объявил его прямым наследником: «Я скоро умру — и все будет твое…» Или — что у Бродского в бумажнике была его «затертая фотография» — в смысле, так часто он ее вынимал и любовался физией своего заклятого друга. Если он так бесстыже изолгался о Бродском, то уж оболгать Соловьева ему — что два пальца обоссать.

Оставим эту гнусь на его «совести усталой», а объяснение этому вранью — те же «Три еврея», где «ливрейному еврею», тогда уже официально обласканному советскому поэту, противопоставлен опальный и преследуемый гений Бродский. Этот беспомощный ябеднический фальшак АК и стал распространять в ответ на «Трех евреев», дабы нейтрализовать его содержание дискредитацией их автора. Бродский не мог простить Кушнера до конца жизни, коли помимо вынужденного, выпрошенного выступления на его нью-йоркском вечере, с которого он тут же ушел, отбарабанив свою речь, а своему московскому другу Андрею Сергееву назвал Кушнера в тот день «посредственным человеком, посредственным стихотворцем», написал своему смертельному врагу резкую анафему-диатрибу «Не надо обо мне, не надо ни о ком…» — лучшее у него стихотворение в последний период его трагической жизни. Фактически, это поэтическое резюме моих «Трех евреев»: то, для чего писателю понадобилось 300 страниц, поэт изложил в 16 строчках.

Мне также смешно, как человеку, который имел достаточно мужества или легкомыслия (зависит от того, как посмотреть), чтобы вступить в рискованную и опасную конфронтацию с властями, выслушивать слабоумные инсинуации от «тварей дрожащих», включая «амбарного кота», который нежился «в тени осевшей пирамиды», пока она не рухнула окончательно. Схожее чувство, думаю, испытывал Бродский, когда не выдержал и выдал свой стих-оплеуху.

Что касается моего укрывательства в НЙ (в первой же фразе коллективки), то не я был инициатором отвала, а власти, которые в ответ на образование первого независимого информационного агентства «Соловьев — Клепикова-пресс», чьи сообщения печатала вся мировая печать, «Нью-Йорк таймс» тиснула огромную статью о работе нашего агентства с портретом авторов на Front Page, нам было предложено немедленно убираться из страны — в 10 дней, которые мы и то с трудом выторговали. Мы были поставлены перед выбором — Запад или Восток, то есть тюрьма и ссылка, около нашего подъезда круглосуточно дежурила машина с затененными окнами, на Лену Клепикову было покушение — сброшенный с крыши кусок цемента. Не только «Три еврея», но и наши статьи в ведущих американских СМИ были направлены против засилья тогдашнего гэбья в жизни страны, а первая вышедшая в Америке и переведенная на другие языки наша книга «Yuri Andropov: A Secret Passage Into T e Kremlin» была признана критикой самым серьезным критическим анализом работы тайной полиции в СССР.

И, наконец, о моих отношениях с теми, кому посвящены не только статьи в российских и американских СМИ, но и наши с Еленой Клепиковой книги, включая мемуарно-аналитическое пятикнижие, выпуск которого только что завершил «РИПОЛ классик» книгой «Путешествие из Петербурга в Нью-Йорк». Здесь уже какое-то оголтелое, бесстыжее и наглое вранье. С Довлатовым мы были близки еще по Ленинграду, где я делал вступительное слово к его единственному литературному вечеру, а еще больше с ним сблизились в Нью-Йорке, где мы соседствовали и виделись последние годы ежевечерне, в чем читатель может убедиться из посвященного ему моего фильма, бесчисленных статей о нем и трех книг, где есть наши фотки и с упомянутого питерского вечера. С Бродским — наоборот. Мы были очень близки в Ленинграде, где встречались на регулярной основе — у него, у нас и у общих знакомых, и Ося относился к нам с Леной со старшебратской нежностью, о чем свидетельствует его посвященное нам прекрасное стихотворение «Позвольте, Клепикова Лена, пред Вами преклонить колена…»