Книга Инсектопедия - Хью Раффлз

На шестой и седьмой стадиях самец высасывает добычу до иссушения, прежде чем отдать партнерше. Она получает всего лишь несъедобные останки. И всё же происходит знакомая последовательность событий: мухи обнимаются, аэростат переходит из рук в руки (точнее, из лапок в лапки), и совершается половой акт. Восьмая, финальная, стадия – та, которую наблюдал барон. У нескольких видов, в том числе Hilara sartor, загадочный дар – это обертка, в которой вообще нет добычи, даже иссохших останков.

Кессель акцентировал межвидовые различия. Современные биологи тоже их акцентируют, но заодно признают бо́льшие вариации внутри вида. Они описывают виды толкунчиков, у которых самцы приносят и большие, и маленькие подарки, и другие виды, где самцы приносят и съедобные, и несъедобные дары. Они также описывают самцов, которые ловят особей своего вида, чтобы принести их в дар, и других самцов, которые пренебрегают насекомыми и добывают совершенно иные дары – например, лепестки цветов. Несмотря на всю эту вариативность поведения, те немногочисленные ученые, которые изучают этих мушек, до сих пор верны теории Кесселя об эволюции Diptera economicus, согласно которой самцы готовы на всё, чтобы минимизировать затраты энергии и довести до максимума свою «репродуктивную выгоду», и неуклонно выбирают всё более неприглядные дары, дабы получить секс как можно дешевле.

Эта подмена питательных подарков «пустопорожними» сделалась знаменитым примером «жульничества самцов» – гипотезы, которая предполагает не только проницательную двуличность самцов, но и тупость самок [412]. Даже когда дары «никчемны», даже когда это самые дешевые безделушки (например, обыкновенные комочки ваты, подсунутые биологами), исследователи сообщают, что глупые самки толкунчика дают дарителям фальшивых подарков то, чего они добиваются; или, как минимум, видят, что самка осознает обман запоздало: дает партнеру то, чего он добивался, и только потом осознает, что ничего не получила взамен. Обманутые. Поддавшиеся на уловку. Затраханные. И так повторяется снова, снова и снова. По крайней мере, такова теория.

3

Французский прозаик Жорж Перек, обратившись к теме острова Эллис, обнаружил, что его преследуют мысли о том, что могло произойти, но не произошло, о том, что он назвал потенциальной памятью. «Это меня волнует, это меня околдовывает, – писал он. – Это меня затрагивает, это ставит меня под сомнение». Сердце Перека было разбито, когда ему было шесть лет: его мать арестовали и отправили из Парижа в Освенцим. Он всё время натыкался на истории жизни, которые могли бы стать его историей: мальчик, который сворачивает в монохромный переулок где-то впереди, в полуквартале от него, «биография, которая могла бы быть моей», «вероятная автобиография», «воспоминание, которое могло бы принадлежать мне», книги, в которых многое отсутствует, роман без буквы e, новелла, в которой отсутствуют другие французские гласные (a, i, o и u) [413].

Эти фиктивные истории – не просто забавы фантазии. Это суровая проза жизни, которая отягощает настоящее время мыслями о дорогах, которые мы не выбрали. У каждого из нас есть такое: отбракованные негативы решений, чья весомость становится очевидной лишь позднее, отголоски в психике, дополняющие ту жизнь, которая у нас есть, ту жизнь, которая сложилась. Когда Шэрон внезапно пробирает дрожь, она говорит: «Кто-то прошел по моей могиле».

Кессель понял, что толкунчики Остен-Сакена порхали не только на лесной полянке, но и в нарративном вакууме. Разве могли барон и его последователи взять эти непостижимые чешуйки – вроде лепестков, но гораздо менее плотные – и домыслить историю в отсутствие предыстории? Что они могли сделать, когда ни один знак ничего не значил, когда у них были только невесомые паутинки? Они соприкоснулись с красотой. Но это лишь ухудшило их положение. Не имея даже потенциальных предысторий, как они могли понять, что может происходить, что могло бы произойти и что действительно происходит теперь?

Но столь же реальна противоположная проблема. Проблема чрезмерного внимания к предыстории. Как вы можете понять, что может происходить, что могло бы произойти и что действительно происходит теперь, когда перед вами столь убедительная предыстория, не позволяющая вообразить иные или попросту более широкие сюжеты?

Конечно, может статься, что самцы толкунчиков – обманщики, а самки толкунчиков – дуры. Но также возможно, что самцы и самки толкунчиков не воюют между собой без передышки и не всегда поддерживают отношения в духе мыльных опер. «Возможно, животные иногда лгут друг другу, – пишет эволюционный биолог Джоан Рафгарден, – но биологи пока ни разу не поймали их на лжи» [414]. Она предполагает, что животные честны, пока кто-то не докажет их изворотливость, что они обладают способностями, пока кто-то не докажет их неспособность. А если, вслед за Рафгарден, мы предположим, что самки толкунчика знают, что делают? Что если эти пустые аэростаты – действительно дары, просто мы не понимаем их ценность? Может быть, самки испытывают экстаз от ощупывания этих крохотных чешуек. Или пленительное расслабление. Возможно, чешуйки пробуждают воспоминания или какой-то аппетит. Возможно, они имеют символическую ценность – полны нежности и глубокого смысла. Возможно, они просто нравятся толкунчикам.

Как нам избежать превращения толкунчиков в героев какой-нибудь «просто сказки» Стивена Джея Гулда – сказки, которую нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть, так как она начинается с некоего бесспорного механизма (в данном случае выбора полового партнера, которым движет конфликт между полами) и подгоняет под готовый тезис все результаты экспериментов? А если, например, мы предположим, что среди толкунчиков отношения бывают самыми разными, в соответствии с теми разными типами поведения, которые уже наблюдали биологи? Что, если мы предположим: готовность многих самок толкунчика принимать комочки ваты – знак того, что это не «никчемный» предмет, а нечто, обладающее неведомыми нам ценными качествами? Разве не очевидно, что крайне сложно угадать, что представляет собой некий предмет и чем он полезен с точки зрения существ, чей образ жизни так отличается от нашего?

4

Август 1877 года. Карл Роберт Остен-Сакен стоит среди деревьев на задах отеля в Гурнигеле, загораживая рукой глаза от солнца, глядя на пятна света в кронах, удивляясь ослепительным вспышкам Hilara sartor, пересекающих в танце солнечные лучи.

Лето 1949 года в округе Марин, Калифорния. Эдвард и Берта Кессель застыли, как истуканы, чтобы не вспугнуть совокупляющихся Empis bullifera и особенно самку, изучающую свой изящно завернутый подарок.

Май 2004-го, ферма в графстве Файф, Шотландия. Наташа Леба вынимает пинцетом дохлое насекомое из лапок самки Rhamphomyia sulcata и, безнадежно надеясь не прервать коитус насекомых, бережно заменяет добычу комочком ваты.

Конец 2009-го или еще более далекий момент будущего, и мы снова в той же точке – между неизбежностью сравнений и сознанием основополагающих различий. Мы всё там же, снедаемые жаждой познания, вооруженные своими всевозможными инструментами анализа и интерпретации, пытаемся установить как объективные принципы, так и следы прожитой жизни по загадочным приметам поведения, наблюдаемого извне. Мы всё там же, где-то между приведением к общему знаменателю, которое делает вещи постижимыми, и великодушием, которое придает им всю полноту жизни. Вот мы, снова попались на соглядатайстве, всё еще подсматриваем – на сей раз за крохотными мушками и их сверкающими дарами.