Книга Отворите мне темницу - Анастасия Туманова

– Устя, Ефим прав.

– А что ж делать-то велите, разумные все такие?! – не выдержав, разрыдалась Устинья. – Начальник-то сказал, что, коль Ефимка не сознается, с утра всё сызнова почнут!

– Да и чёрт бы с ним, с анафемой… – сквозь зубы процедил Ефим. Устя, глотая слёзы, набрала в ладонь тёмной, остро пахнущей мази. Принялась осторожно, кончиками пальцев смазывать рубцы.

– Потерпи… Сначала больно будет. Зато уже через полчаса отпустит. Ночь спокойно проспишь. А наутро совсем пройдёт.

– Может, не надо, Устька? – морщась, спросил Ефим. – Коль с утра-то всё по-новой начнут, так это только снадобью зряшный перевод… Да полегче ты там!!! Хоть слезами-то на спину не капай, они ж солёные!

– Ох, сейчас… Обожди… Утрусь… Лежи, терпи, горе моё луковое! Ну, что – худо тебе совсем?

– Не худо. – помолчав, отозвался Ефим. Он лежал уткнувшись головой в скрещённые руки, и голос его звучал глухо. – А совестно… Ведь при всём заводе за воровство стегали! Позорища – не донесть… Я им кто – мазурик базарный?! Кабы хоть лошадь угнал… а то побрякушку бабскую, вишь, со стола принял! Теперь хоть на улицу не выходи со стыда…

– Брось, братка, наши не поверят. – впервые за весь вечер открыл рот Антип. – Тут люди тебя уж четыре года знают. Уж чего-чего, а воровства за нами отродясь не было. Это тебе не печи кулаком разбивать…

– Никто и в голову не возьмёт. – подтвердил с порога и Кострома. – Уж за это не беспокойся, Прокопьич.

Ефим ничего не ответил. И лежал не шевелясь, пока Устинья накладывала мазь на взбухшие, сочащиеся кровью рубцы. Иверзнев, дымя папиросой, ходил по комнате из угла в угол. Время от времени ловя на себе вопросительный взгляд Антипа, хмуро отворачивался. По крыше стучал дождь. За занавеской сдавленно, сквозь слёзы напевала Меланья: «Как у наших у ворот муха песенки поёт…». Чуть слышно поскрипывал сверчок. Из-за печи по-прежнему доносилось слабое копошение, и Ефим с лавки уже несколько раз косился туда. Василиса украдкой нашла руку Антипа; тот машинально, не глядя, сжал её пальцы.

Снаружи по грязи прочавкали торопливые шаги. Бухнула дверь. Сквозняк взметнул занавеску на окне, чудом не погасив огарок свечи. В комнату, задев плечом Кострому, влетел Лазарев, и все головы повернулись к нему. Устинья бессильно опустила руку с мазью, отвернулась и закрыла глаза. Антип бросил на неё быстрый взгляд. С напускным спокойствием спросил:

– Ну что, Василь Петрович? Вовсе пропали мы?

– Никто не пропал. – охрипшим голосом объявил инженер. – Кольцо только что нашлось. Я уже был с ним у Тимаева, бросил прямо ему в… на стол. Чёрт, Устя Даниловна, прости… я тебе грязи тут сапожищами нанёс…

Короткая тишина – и взрыв облегчённых, радостных голосов. Заговорили, перебивая друг друга, все разом:

– Богородица пречистая! Да как же?.. Само взяло и нашлось?! Вот спасибо-то, Василь Петрович, благодетель вы наш!

– Так Ефимку в покое теперь, что ль, оставят?

– Ну, говорил же я, Устя Даниловна!

– Чтоб им, чертям, второго пришествия не дождаться… Лишь бы человека растянуть, а за что, почему… Одно слово – начальство!

Из-за занавески выбежала Меланья, и они с Устиньей, обнявшись, расплакались. Усмехался щербатой щелью рта невозмутимый, как всегда, Кострома. Иверзнев от волнения обжёгся папиросой, уронил окурок на пол и, сев на подоконник, неловко тушил искры подошвой сапога. Антип, подавшись к брату, что-то торопливо шептал. Василиса по-прежнему держала его за руку.

Лазарев ушёл в сени снять сапоги. Вернулся босиком и сразу же подсел к Ефиму. С горечью сказал:

– Ефим, прости, ради бога, за всю эту мерзость. Крепко тебе досталось?

– Бывало и хужей, Василь Петрович. – мрачно ответил тот, отворачиваясь. Его плечи вдруг дрогнули – раз, другой, третий.

– Ефим?!. – испугался Лазарев. Устинья тихо ахнула. Недоверчиво сощурился Антип. Даже Иверзнев в полном изумлении поднялся с подоконника. Но тут Ефим повернул лохматую голову, и в полутьме ярко блеснули зубы.

– Тьфу… – с облегчением сплюнул Антип. – Да погляньте вы на него, крещёные! Отодрали как сидорову козу – а он ржёт! Ну чего ты скалишься-то, печенежина?!

– А нешто плакать?! – уже в голос расхохотался, морщась от боли, Ефим. – Антипка, ты смекни – ведь первый раз в жизни ни за что выпороли! Вспомни, ещё на селе-то… Недели ведь не было, чтобы тятька вожжами шкуру не спустил! Так хоть за дело драл, пошли ему бог здоровья! А тут – ну просто курям на смех, да и только!

– Какая гадость! – отрывисто сказал Иверзнев, зажигая от свечи новую папиросу и тут же в сердцах бросая её на пол. – Честное слово, я этого Тимаева пристрелю!

– Тож в кандалы захотелось, Михайла Николаевич? – участливо поинтересовался Ефим. – Сердце попусту-то не волнуйте… Начальство есть начальство. Должность ихняя такая – над людьми галиться. Вы лучше скажите – на кой ляд вы барышню-то сюда притащили? Им же на мою спину драную смотреть вовсе невместно… Вы погляньте – может, они там за печкой давно в оммороке валяются?..

В комнате вновь воцарилась мёртвая тишина. Изменился в лице даже Кострома. Глаза Устиньи и Меланьи сделались круглыми от ужаса. Лазарев чуть слышно произнёс непечатное слово. Иверзнев, похолодев, обернулся к печи. Там, в тёмном углу сидела Наташа Тимаева, о которой все позабыли. Увидев обращённые к ней взгляды, она неловко поднялась. В прыгающем свете свечи было видно, как по её щекам ползут слёзы.

Первым опомнился Михаил:

– Наталья Владимировна… Что вы тут делаете?! Я думал, вы давно ушли! Я немедленно провожу вас домой! Уже темно, ваш папенька, вероятно, с ума сходит… и вам тут совершенно незачем находиться!

Наташа ничего не ответила. Глядя на её бледное, осунувшееся лицо, Михаил торопливо вспоминал, чего нелестного и какими словами было сказано здесь за вечер об отце мадемуазель Тимаевой. Наташа тем временем подошла к лавке, на которой лежал Ефим, и опустилась перед ним на пол.

– Ефим, вам… тебе… очень больно? Да?

– Михайла Николаич, забирайте барышню! – отвернувшись, с нажимом попросил Ефим. – Устька, дай рубаху живей! Хоть как прикрой…

– Тебя наказали совсем ни за что… – было видно, что Наташа героически борется с рыданиями. Вконец растерявшаяся Устинья застыла у стены. Ефим, поняв, что рубахи ему не дождаться, поднял всклокоченную голову и свирепо, в упор уставился на Наташу. Антип, заметив это, только покачал головой. Но, к его страшному изумлению, барышня не обратила на Ефимову зверскую физиономию никакого внимания. Всхлипнув, она протянула руку, чтобы прикоснуться к плечу парня. Но там красовался надутый кровоподтёк, и Наташа, мгновение поколебавшись, осторожно погладила Ефима по голове.

– Мне, право, очень жаль… Я… хотела бы просить прощения за отца…

– Барышня, грязный я, что ж вы трогаете-то?! – взмолился Ефим. – Михайла Николаич, да уведёте вы их, аль нет? Мало мне, по-вашему, радостей нынче?