Книга Но кто мы и откуда - Павел Финн

Вот какой этот дом номер 23.

Я прожил в нем ровно три дня.

Новая квартира была довольно странная, скорее то, что сейчас называется “студия”. Вход со двора, цокольный этаж, с улицы в этом этаже — магазин “Галантерея”. Потолок высокий, даже есть антресоль с лестничкой. А окно чуть выше уровня двора.

Жилье это — до нас — принадлежало подруге известного всей Москве музыканта-аранжировщика. Кажется, она где-то танцевала, и, судя по всему, детство и юность — арбатские — были у нее веселые. Перебираясь на Сиреневый, она беззаботно оставила на антресоли груду хлама, и в нем — письма.

И это был истинный клад.

“Здравствуй, дорогая Людочка. Я очень соскучился по тебе. Днем и ночью вижу твой образ”.

“Дорогая Люда! Ты мне очень нравишься. Одним словом, если можно так сказать, то я тебя люблю. Я изменил всему закону. Я поклялся брату, что мне ни одна девчонка до его прихода не понравится. Но я не стерпел. Жду ответа. Володя”.

“Внучке от бабушки. Пусть цветет наша дружба так тихо с тобой, как во ржи василек голубой. Твоя бабушка Оля”.

“Грозное море грохочет, Камни срывает со дна, Как будто сказать оно хочет: Таня плюс Люда = друзья”.

Стишок этот я использовал потом в сценарии “Дом на косогоре” “по мотивам” очерка Ольги Чайковской, замечательной женщины, с которой я дружил.

Вместе со сценариями Юры Клепикова, Саши Червинского и Андрюши Смирнова он попал в перечень запрещенных Госкино к производству. После нашего 5-го съезда все они были разрешены. Мой “Дом на косогоре”, как и полагается изменившись, к моему неудовольствию, превратился в фильм “Случайный вальс” (режиссер С. Проскурина).

“Люда, такие письма короткие не пиши! Потом, ты пишешь с ошибками. Наверное, от волнения. Полюбила другого, а от меня скрываешь, ты скажи”.

“Твою соседку я похороню — дуру”.

“У меня все хорошо, в общем, отлично”.

Вот этого про себя сказать, лежа в июне 78-го три дня на антресоли, как Илья Муромец на печи, я не мог. Работать там было невозможно, и я перебрался в Матвеевское, в Дом ветеранов кино, где рядом с ветеранами чаще всего находили приют и письменный стол братья-сценаристы.

Вообще, эта “студия” как бы венчала некий квартирный сюжет моей жизни определенного периода. Он начался на улице Фурманова в доме 3/5, продолжился на Сиреневом бульваре и в Текстильщиках и завершился на Арбате, когда я навсегда покинул дом 23. Следующий, резко отличающийся от всего прежнего, сюжет еще впереди, и мы понемногу к нему приближаемся.

Потом в арбатском доме я все-таки бывал — редко, — когда Нора привезла из Одессы одиннадцатилетнего Алёшку и я приходил с ним “посидеть и уложить”, если он оставался вечером один. Несчастный, испуганный и одинокий мальчик, оторванный от своей любимой бабушки, от своего мира. И как же он не похож на нынешнего Алексея Павловича — красивого, могучего спортсмена, чемпиона, охотника, очень толкового бизнесмена. Моего любимого сына и друга.

И до сих пор терзает меня наша — нет, в большей мере все-таки моя — вина перед его детством. И до сих пор не могу понять, как я тот, прежний, сам прошедший “диккенсовскую школу” детства, не почувствовал, как был нужен ему.

Я уже не раз вспоминал, как снимался у Марлена Хуциева в “Заставе” — в знаменитой сцене вечеринки. Снимался там и самбист Миша в полосатом свитере — огромный и добродушный, среди пересмешников-гостей он стоял, как монумент.

Маша Вертинская — хозяйка квартиры Аня — говорила, обнимая его за торс:

— Вот человек, который мог бы быть отцом огромного семейства.

Я подходил сбоку и из Мишиной подмышки важно произносил — чистая импровизация:

— Это заблуждение! Я этот человек!

Даже всегда серьезная и сосредоточенная Рита Пилихина не выдерживала за камерой. Приходилось снимать еще дубль. И снова — смех на площадке.

Но реплика-то оказалась пророческой.

Я привез Алёшку на Снайперскую улицу, где мы снимали квартиру. Ира собирала подаренный ему велосипед. Набычившись, смотрел он первый раз на мачеху, которая теперь “моя любимая мачеха Ируля”. Забавными были поначалу его отношения и с маленькой — меньше его на четыре года — Катькой.

Они давно уже брат и сестра, и их многочисленные дети — числом семь штук — тоже братья и сестры. Возможно, вот это наше “огромное семейство” с родственными ответвлениями и с филиалами в Киеве и Нью-Йорке — самое главное, хоть и не во всем заслуженное, достижение моей жизни.

Пророческой оказалась не только моя реплика об огромном семействе. Еще раньше стало сбываться и предсказание Саши Пятигорского, сделанное им шесть лет назад на станции московского метро:

— У вас скоро все будет по-другому. И в работе, и в любви. Вот увидите.

И снова все происходило под знаком кино.

Главный Драматург и Монтажер всех наших судеб часто соединяет горе одного со счастьем другого.

В арбатской квартире должен был вот-вот начаться ремонт, и я сбежал в Матвеевское. Были сильные дожди тогда, каждый день.

Утром 19 июня 78-го года — звонок. Валя Тур.

Кроме прочего, даже не в начале разговора:

— Знаешь, ужасно: погибла такая Нора Агишева из вашего Союза кинематографистов, дикая история — автобус ее убил на остановке.

Запись 78-го года

На панихиде он увидел меня и заплакал.

— Вот видишь, какие у нас новости, — сказал он, плача. — На улице стали убивать.

Адик Агишев, мой сокурсник. К тому времени — известный сценарист. Они с режиссером Эльером Ишмухамедовым — краса и гордость “Узбекфильма”. Знаменитые картины — “Нежность”, “Влюбленные”.

Они — и еще Алик Хамраев — смело делали тогда в Ташкенте “новое кино”.

Нора Рудакова была редактором сценария Адика на “Мосфильме”. И стала вскоре — Нора Агишева. Ушла к нему от мужа с маленькой Ирой. Они были счастливы. Потом она стала работать в Союзе.

Ко мне Нора относилась хорошо, дружески и всякий раз приветливо — зазывала в гости к ним на Самаркандский бульвар. И все как-то у меня не получалось прийти.

Первый раз я пришел в эту квартиру на двадцатый день после ее гибели.

Пришел я туда — на поминки — вместе с двумя нашими сокурсниками, Борей Сааковым и Юрой Аветиковым, вместе с Тимуром Зульфикаровым и Володей Фараджевым.

Мы все сидели за столом. Маленькая мрачная девочка вышла из соседней комнаты. Оказалось, ее зовут Катя. Она никак не могла понять, почему среди этих чужих людей нет ее бабушки. Ира то уходила на кухню, то снова возвращалась к столу. И вдруг присела на стул рядом со мной. А ведь могла бы сесть на другой стул. Потом — мы часто вспоминаем этот день — признавалась: ей как-то необъяснимо захотелось сесть именно так, а не иначе.