Книга Красавица и чудовище - Татьяна Тарасова

Ягудин, второй ученик Мишина, тоже выглядел неважно, но судьи уже работали на него, и он обошел Илюшу, став третьим. Элдридж упал, но остался вторым, Стойко откатался чисто и выиграл. Но неизвестно, каким бы был Стойко, если б чисто выступил Кулик? Неизвестно, как бы вообще это чемпионат сложился, если бы наших патриотов-руководителей волновало что-нибудь больше, чем мысль: только бы не Кулик. Только бы Тарасову не подпустить к пьедесталу. Наказать, за то что посмела заняться одиночным катанием.

Но самое главное, мы потеряли представительство еще одного одиночника на Олимпийских играх! Получилось, что на Олимпийские игры и на следующий чемпионат мира Россия имела право заявлять не троих, а двух фигуристов. Неужели они забыли про такое простое правило только ради того, чтобы обмануть меня? И ничего им за это никогда не будет, никто им не даст по шапке, никто не выгонит вон?

Тяжелую я пережила ночь, тяжелый наступил день, трудное начиналось время. Одолевали меня сомнения. Полагалось найти в себе силы слушать музыку, готовить программы на следующий сезон. В глубине души я все равно была уверена, что у Кулика есть шанс выиграть Олимпийские игры. Впрочем, я с самого начала в нем не сомневалась, я же заявила в интервью, что Илюша станет олимпийским чемпионом за год до Нагано. Там все черным по белому записано. Алексей Николаевич Мишин подтрунивал надо мной после чемпионата России уже 1998-го, олимпийского года. Говорил: «Кто же так раздает обещания? Вы не боитесь сглазить?» Не боялась я сглазить, я не глазливая, а верю только в большую работу.

Вернулись домой, посидели, сделали для себя выводы. Когда немножко отошли, начали слушать музыку. Илюше полагалось уезжать на тур, мы провели в Москве несколько тренировок. Он сам отобрал музыку к короткой программе. Он ее нашел давно, но боялся мне показать, вдруг я ее не полюблю, вдруг она мне не понравится, а мы договорились, что музыка должна нравиться и мне, и ему, только тогда мы ее берем. Потому что если нравится одному, но не нравится другому, толку никакого не выйдет. Марина Неелова мне говорит, ты страдаешь оттого, что ты очень демократична со своими учениками, а они по молодости лет не могут это оценить. В действительности же со своими учениками я далеко не так демократична, но всегда старалась, чтобы они тоже стали участниками творческого процесса, тогда они будут лучше чувствовать, лучше знать, лучше понимать, что делают. Любая идея должна стать их идеей, а не моей, во всяком случае к тому моменту, когда они выходят на старт. Ведь на старт выходят они, а не я. Кстати, зачастую они потом не понимают, как много моего труда в рождение любой идеи вложено. Но это часть их биографии, а есть моя биография. Я же считаю свой прием правильным для достижения высшего результата. Конечно, я сама от своего правила немножечко страдаю, но все равно всегда добиваюсь, чтобы они чувствовали себя соавторами.

…Мы одновременно предложили друг другу музыку: я ему — к произвольной, а он мне — к короткой программе.

Он когда ее принес, то позвонил мне в ту же ночь: «Ну что? Ну что?», а я всю ночь не спала, всю ночь слушала. Мне музыка сразу понравилась, хотя и показалась несколько необычной. Я же выбрала «Голубую рапсодию» Гершвина. Он кричал: «Честно, честно? Вам понравилось?» — «Честно, мне понравилось». Я его в этой музыке уже видела, мне казалось, что и хореографически она может получиться интересной, хотя и не похожа ни на какую мне известную программу. Что возможно сделать из музыки, которая называлась «революшн» — Икара, рвущегося всегда ввысь? Историю человека, который не может выбраться из лабиринта, ему все время обрубают руки-крылья, а он хочет взлететь, — и он взлетает!

Программа, на мой взгляд, действительно получилась интересная, в ней он уже сам многое предлагал, даже придумал свой прыжок, который я назвала «кулик».

Был еще «кулик-волчок», и я думаю, что он когда-нибудь продемонстрирует свои изобретения, если у него будет нормально с ногой. Он и на туре взялся изобретать что-то новое и придумал интересный серпантин. Илюша эмоционально разучивал короткую программу. Еще до его отъезда на тур она уже как-то начала складываться. Я считала, что очень важно провести большую подготовительную работу, а потом отпустить его в турне. Там ему полагалось разрядиться эмоционально, сбросить с себя тяжесть неудачного сезона перед тяжелой работой, которую ему предстояло проделать.

Я позвала в Америку Леонида Моисеевича Райцина, Володя Ульянов приехал со мной заранее, и мы массированно, втроем, навалились на одного Илюшу. Он тренировался упорно: повзрослевший, переживший обман. Не бывает законченных счастливчиков: раз — и все им досталось. Полагалось пережить поражение, полагалось пережить падение после большого взлета, после второго места на чемпионате мира. Тогда, два года назад, он еще не был готов к вершинам, еще повезло, что он не стал первым, тогда бы нам пришлось куда тяжелее. Я говорила ему: «Хорошо, Илюша, что ты не стал чемпионом, ты только на один момент оказался лучше, когда все ребята что-то сорвали, но так не становятся настоящим лидером, внутри себя ты еще не готов к победам, ты еще не все умел, а вот когда ты всему научишься, тогда и победишь». — «А каким вы меня хотите видеть? — спрашивал он в то лето. — Таким, как сейчас?» — «Именно таким».

Он начал резко продвигаться вперед. Стал много прыгать, прыгать сериями, здорово работал в зале, выкладывался на стадионе. На катке Илюша не работал, он пахал. И по-моему, на третьем месяце таких трудов, глядя мне в глаза, сказал: «Получается». Теперь он мог помногу и подряд безошибочно прыгать, не срывая прыжки, те, которые раньше давались ему через раз. Все прыжки — и флипы, и лутцы — он мог повторять по три, по пять раз подряд. Таким образом на одной тренировке у него получалось до ста прыжков. Все без музыки, с разных заходов. Его функциональное и психологическое состояние позволило совершать эти чудеса, он научился концентрироваться и уже не позволял себе, как раньше, пропустить прыжок. Другими словами, прыжки были доведены им до автоматизма. Он работал точно по плану, катался сорок минут без остановки. Я хотела часть функциональной работы, посоветовавшись с Леонидом Моисеевичем, перенести со стадиона и из зала, где он поднимал большие тяжести, на лед. Глядя, как он сначала в мучениях, а потом с остервенением и, наконец, с таким удовольствием и с такой отдачей работал, невозможно было представить, что весь этот великий труд не выльется в результат. Илья повзрослел буквально на глазах, от взрослости и мужественности стал кататься откровенно мощнее. Передо мной на льду находился не мальчик, а взрослый человек. Подобное превращение меня более чем устраивало: сроки до Олимпиады поджимали, ему необходимо было становиться взрослым, так как на Играх сражаются мужчины.

Я думаю, что первая любовь, которая к нему пришла в конце предыдущего года, ему очень помогла. Она его окрыляла, она помогала ему жить на таком нерве, переносить тяжелейшие нагрузки. Я всегда за то, чтобы человек жил с любовью. А тут отношения развивались серьезно, не просто так, понятно, что рушить такие чувства нельзя. Я видела — у него не обычное увлечение, а искренняя привязанность. Разные потом складывались ситуации, безусловно, он выдержал недовольство родителей, и, наверное, не только им, но и мной, потому что знакомство произошло в моем доме. Но для меня ничье неудовольствие уже не имело значения, я видела, как это чувство ему добавляет силы. Та француженка канула в неизвестность, будто ее не существовало никогда. Я и тогда ему говорила, что он ее имя забудет. Так и случилось, после чемпионата Европы они ни разу не встречались.