Книга Пуговицы - Ирэн Роздобудько

Не пластилинового или студенистого.

Того, что позволяет держаться прямо.

И принимать решение.

Она вынула из сумочки мобильный телефон, включила его, увидела три пропущенных звонка от Маклейна, погладила пальцем появившееся на дисплее фото.

А потом нажала на вызов — «Мели».

* * *

…Утром Збышек Залески выпил в холле три чашки кофе, заваренного по его заказу «по-польски». И поднялся в номер миссис Маклейн.

Там на всю мощность гудел пылесос.

Приветливая афроамериканка, улыбаясь в пол-лица, сообщила, что номер освобожден с пяти часов утра.

Не веря своим глазам, он схватил мобильный телефон и долго возился с кучей абонентов, пока на дисплее не появились фото и номер Энжи.

Держал телефон возле уха так долго, что горничная начала подозрительно поглядывать в его сторону и даже выключила пылесос.

И тогда он услышал тихую мелодию.

Она неслась откуда-то издалека.

Сначала ему даже показалось, что Энжи здесь, рядом, а горничная просто неудачно пошутила. Но та с удивлением бросилась к своей тележке, где лежали скомканные простыни и полотенца, порылась в них, прислушиваясь к звуку, и вытащила белый махровый халат.

Мелодия играла в его кармане.

— Вы пришли за этим, мистер? — спросила она, протягивая озадаченному Збышеку мобильный телефон. — Прошу… Мне чужого не надо.

Миссис Мелани Страйзен

(Дневник )

* * *

…Ну вот, взять хотя бы второй пункт из моих правил: «Если заметишь, что начала все забывать, — записывай! Начиная с того, кто ты есть, откуда и какой жизненный путь остался позади. Понадобится, когда совсем с ума сойдешь…»

Я еще не совсем…

Но все же начала писать. Иначе это будет нечестно: написать правила и не выполнить. Правда, начала только со вчерашнего дня. Но лучше поздно, чем никогда! Что-то ушло из головы без возврата.

Но сейчас я хватаюсь за конец нити и иду по ней в обратном направлении, как в лесу. Это такое странное ощущение… Ведь ниточка тоненькая, а стволы деревьев жесткие, толстые, так обильно наросли за столько лет! Ниточка между ними едва заметна, может прерваться в любой момент. А жаль…

Ведь интересная история получается, черт побери. Никогда об этом не думала. Жила.

Пока эта девочка не появилась.

Теперь скучаю по ней, места себе не нахожу. Вот и решила клубочек собрать.

Пора.

…У нас эти цветы «тагетес» называются.

Вот, не знаю, если бы не произнесла она тогда «бархатцы», так, может, я бы никогда ею и не заинтересовалась.

Хотя вряд ли.

В нашем поселке трудно было такое не заметить. У всех наших на роже написано: «ноу проблем» и улыбка на все тридцать два.

А у нее лицо иконописное, я таких давно не видела.

Смотришь на него — не оторваться. Даже неловко становится, что не можешь не смотреть. Сказать — красавица, так это не совсем правда.

Просто что-то изнутри в ней светится. Светом, который встретит тебя в тоннеле, по которому душа улетает. Я там, конечно, еще не побывала, но представляю этот свет именно таким: манит и успокаивает. Не оторваться и обратно не повернуть.

Она мало на люди выходила.

Чем мою мать мне напомнила в ее нелюдимости.

Та тоже все пряталась в доме и почти не учила английский, мол, что здесь ей — чужбина. А отца очень любила и никогда об этом вслух при нем не говорила, боялась огорчить.

Собственно, я так думаю, что это была та большая любовь, такая, о которой в книжках пишут. Только в то время не было такому чувству названия. Очень сдержанные они были, суровые.

Когда спрашивала ее, как она могла решиться среди войны из села уйти, отца наугад искать да еще и с маленьким ребенком, отвечала просто — а как же могло быть иначе, женщина должна идти за мужем, такова ее судьба.

Жаль, что на этом мои расспросы и заканчивались.

Теперь не знаю, знала ли она наверное, куда идти, — может, какая-то весть от него была? Ведь не зверь же он, чтобы вот просто так — идти!

Так только звери ходят.

По следу.

Как бы там ни было, помню своей детской памятью фантасмагорию того пути.

Все тогда было в коричневых тонах — небо, деревья, раскуроченные дороги.

И всегда есть хотелось. Но это все естественным казалось, ведь другого не представляла.

А вот происшествие в сарае было сверхъестественным.

Поэтому помню и до сих пор вспоминаю.

А когда вспоминаю, пятки начинают щекотно чесаться…

Ночь была холодная. Где-то бухало. Вероятно, выстрелы.

Нас с десяток на том сене гнилом лежало — дети, женщины.

Все босыми ногами в сломанные ворота, на лес выходили, светили. Кто-то — совсем больной, кто и умерший, не знаю. Ведь пять лет мне было.

Мы тоже вроде умирали.

У матери дыхание, как из печи, — я в него, как в одеяло ныряла, грелась.

А ноги — ледяные.

И вот просыпаюсь от того, что пятки мои окутывает какое-то влажное тепло.

И такое ощущение приятное от странных жестких и горячих прикосновений. А как теперь мне известно, на стопах — чуть ли не все нервные окончания. Все спят, сопят, кашляют, стонут.

Я глаза открыла, а там внизу, у моих ног, блеснули два желтых огонька — глаза! Только не человеческие.

А ЧЬИ-ТО.

Зверя какого-то. И стоит зверь надо мной, и пятки мои облизывает…

Дыхание прерывистое, щелчок челюстей и — лижет, лижет, как суп хлебает из миски.

Мне бы закричать, а я завороженно молчу, прислушиваюсь только, как приятно чувствовать это влажное тепло и прикосновения.

Заметил, что я на него смотрю, — замер. Сейчас, думаю, схватит зубами.

Но думаю об этом с восторгом, ведь представляю, что ТАМ, куда потащит, лучше будет.

Мгновение смотрел на меня — всю взглядом пронзил. И опять за свое: лижет, лижет. Я даже улыбнулась — так щекотно, так тепло, так приятно и томно, что подумалось, что это ангел в зверином облике меня спасать спустился. Пятки-то горят! И есть расхотелось.

Затем тот гость ночной обнюхал других.

И… схватил за ногу какого-то мальчишку (может, ровесника моего, а может, и младшего), помчался с ним в лес.

Женщины повскакивали, шум подняли. А потом кто-то говорит: «Да он давно уже мертвый лежал. И мать его мертва».

Так оно и было…