Книга Пока ненависть не разлучила нас - Тьерри Коэн

— А что такое «Палладиум»? — поинтересовалась Фадила.

— Модная дискотека в Лионе. Арабов туда не пускают.

— А ты разве араб? — спросила она, и в глазах ее засветились лукавые огоньки.

Темные вьющиеся волосы лежали по плечам Фадилы, пухлые губы улыбались, показывая красивые белые зубки. Мне кажется, я в нее влюбился. Впрочем, не знаю… Какие только чувства нас тут не захлестывают.

— Нет, я датчанин, а с арабами из солидарности.

Тут уже мы все рассмеялись. Не такая смешная шутка, но мы готовы были хохотать по любому пустяку, так переполняла нас радость.

— Но я серьезно спрашиваю! Слово «араб» означает жителя Аравийского полуострова. Алжирцы, тунисцы и марокканцы не арабы.

— Фадила, не занудствуй! Ты что, собралась читать нам курс географии?

— Но это же важно. Важен смысл каждого слова.

— И что же? Значит, мы не бёры?[74] — осведомился Талиб.

— Бёры… Марш бёров. Безобразие! Бёр — это вообще сленг, и к нам не имеет ни малейшего отношения. А вы видели, с каким удовольствием употребляют его журналюги и политики? Они уверены, что этим словом охватили всех, нашли волшебное словечко, которое поможет им нагнать общество, которое меняется так быстро, как им даже не снилось. К тому же от «бёр» во рту масляно[75], не то что от «араба».

— Да плевать, как называют, лишь бы заговорили о наших проблемах. Нас примут в Елисейском дворце, Фадила! Это же круто!

— А дальше что? Вы всерьез думаете, что наши проблемы очень озаботят президента? Это все журналистика. Нас примут, снимут на камеру. Бёры в Елисейском дворце! А знаете, что я подумала? Не стало бы это маслицем, какое помогло Брандо трахнуть Марию Шнайдер в «Последнем танго в Париже»!

Мне совсем не понравилась ассоциация, а уж тем более из уст Фадилы… Повисло смущенное молчание, которое прервал Талеб:

— Тебе очень надо испортить минуту радости? Лично я верю в перемены. Я голосовал за них. Ради них присоединился к Маршу. И для меня теперь настала счастливая минута. А если для тебя все на свете обман, то зачем ты вообще участвовала в этом Марше?

— Да ты что, дурачок! Ты не понял! Я тоже счастлива! Но главное не то, что открылись двери Елисейского дворца, как проход через море перед Моисеем, не то, что будут счастливы журналисты, оказавшись среди магрибцев, не боясь, что их камеры разгрохают… Для меня самое главное, что ты, я, он — мы собрались вместе! Вот что самое ценное! Мы познакомились, поняли, что мы в одной связке. Наша слабость — это разобщенность. Мы чувствуем себя алжирцами, тунисцами, марокканцами. Более того — жители одного города отличают себя от жителей другого, городские от деревенских, горцы от жителей равнины. Различия на глаз незаметны, но ведут к отдалению, взаимному безразличию. Я уж не говорю, до чего далеки от нас палестинцы, ливанцы, иранцы… Благодаря Маршу мы сблизились, ощутили свою солидарность…

Мысли не сложные, но убедительные. Фадила не углублялась в нюансы, ей хотелось, чтобы мы откликнулись. Но я чувствовал, она богаче, сложнее…

Талеб тут же вступил в спор:

— О чем ты говоришь? О великой арабской нации? Но меня и вправду не слишком заботят палестинцы. И ливанцы тоже. А еще меньше иранцы. Ничуть не больше, чем румыны, камбоджийцы и еще множество разных других народов. Да и с чего бы я стал уж так заботиться об их судьбе? Потому что они мусульмане? Но я не хожу в мечеть. Да если бы и ходил! Француз что, чувствует себя ближе к чилийцу или аргентинцу, потому что они тоже католики?

Фадила устало покачала головой, пожала плечами и оглядела волнующуюся на площади толпу.

— Ладно, ребята, оставим это. Вы еще зеленые и глупые. Со временем все поймете. Не головой, я имею в виду. Неудачи и унижения станут путеводной звездой, которая поведет вас во тьме.

Она больше на нас не смотрела, помахала рукой кому-то невидимому и ушла. Мне хотелось догнать ее, договорить, разобраться.

Или поцеловать.

Мы договорились встретиться с Рафаэлем в кафе «Де ля Пост». Не виделись несколько месяцев. Он позвонил мне вскоре после Марша.

— Я считаю, что это здорово, Мунир!

— Я тоже, приятель.

— Внушает надежду.

— Я никогда ее не терял. Знаешь, когда участвуешь в подобных акциях, в какую-то минуту веришь, что тебе все подвластно. Но я уверен — как только возбуждение спадет, останется всего несколько человек, которые, засучив рукава, ринутся работать.

— Мне кажется, ты стал спокойнее.

— Наверное. Я выплеснул свои чувства. Как говорит твой старый дядюшка ашкеназ, они слишком долго лежали под спудом. На Марше была возможность. Плакаты, камеры, микрофоны. И поверь, все по делу.

— Hasta победа siempre![76]

— Иншаллах!

Я рассказал Рафаэлю про Фадилу.

— Ты хочешь сказать, что влюбился?

— Может быть. Я тебя познакомлю. Она супер.

— Смотри, не просчитайся! Ты же знаешь, что я неотразим.

— На этот раз у тебя никакого шанса.

— Она не любит красивых молодых людей?

— Она любит только арабов.

— Ты влюбился в расистку?

Мы посмеялись и договорились о встрече.

Я сидел за столиком уже минут десять, когда наконец появился Рафаэль. Я очень ему обрадовался, но поздоровался он со мной холодновато. Так, во всяком случае, мне показалось.

— Привет, старик!

Мы обменялись рукопожатием.

— Что с тобой? Почему такое выражение лица? Ты что, не рад меня видеть?

— Реакция на твою арафатку.

— Подарок Фадилы. Я приглашал ее пойти со мной, но она сегодня занята.

Я стал носить арафатку, потому что это был первый подарок от девушки, которую я завоевал, и потом в квартале это стало модно. Я объяснил это Рафаэлю, и тот принял мое объяснение. Но мне почему-то стало неприятно, что я должен перед ним оправдываться. Пусть я не такой убежденный борец, как Фадила, но судьба палестинцев мне небезразлична.

— Ну так что? Мы беседуем или спорим? — спросил я.

Рафаэль пожал плечами.

— Так ты всерьез влюбился? — Он явно хотел сменить тему.