Книга Брак по-американски - Анна Левина

Кто бы мог подумать, что мы станем нищими и голодными за какой-то год жизни?

Кто из нас мог предположить, что мы узнаем чувство страха и за свою личную жизнь, и за будущее вообще? Могли ли мы думать, что окажемся на дне духовной и культурной жизни, в то время как мы всегда устремлялись к вершинам культуры и духовности. Теперь такого никому не нужно. «Нашим» миром правит грязная торговля, политические бездари и насилие. Ну что, мрачно? К сожалению, это правда… А ты спрашиваешь, почему я редко тебе пишу. Если бы ты смогла узнать, что у меня на душе! Да и за душой ни гроша. А за спиной больше половины жизни… Может быть, то, что я пишу тебе, кажется совсем не по-мужски, но это моя горькая попытка исповеди другу. Большого и интересного письма не получается. Я несколько раз садился за кухонный стол с желанием написать тебе и… не получается, чего-то не хватает в состоянии души, чтобы писалось легко и радостно, а потом тебе читалось. Надеюсь на твоё понимание, и не осуди…

Я часто смотрю на твои фотографии. Пожалуй, их скоро наберётся солидный альбом. Очевидно, я так и сделаю и назову его «Я мог быть твоим мужем». И всюду цветные фото из твоих путешествий — Севильи, Ламанчи, Толедо, Мадрида, Италии, Гавайев и т. д.

Вообще, неужели есть на свете другая жизнь?!

Такой ностальгический мотив скорее связан с моим возрастом или тем, что больше некому говорить подобные слова, хотя нет, я не прав. «Большое видится на расстоянии», — мудро сказал поэт, хотя и проживший не очень долгую жизнь.

Если говорить о тебе откровенно и до конца, то я наблюдал тебя не только со стороны. Я знаю твои сильные стороны и знаю черты характера, смущавшие меня — требовательность, даже жёсткость, импульсивность или, как я это называю, сиюминутность. Прошу, пойми меня правильно, как друга.

Но доброта всегда играет огромную роль во взаимоотношениях людей. Собственно, на ней всё и строится. Доброта не как долг кому-либо или чему-либо, а как чувство — прерогатива души. Ею обладают люди от рождения, и далеко не все. Этим они привлекательны, от этого они и часто страдают.

Ничего нового в философском смысле я, разумеется, не открыл. Но я сказал это тебе. Мне кажется, что ты жертва такого дарования.

А теперь главное. Спешу поздравить тебя с днём рождения! Желаю тебе здоровья и оптимизма на долгие лета! Я буду рад твоим успехам, и каждый раз, получая от тебя весточку, благодарю Бога, что есть в этом мире надёжные друзья! Есть время, чтобы что-либо изменить в этой жизни, в том числе и для себя, и я буду пробовать. Главное, чтобы удача не отвернулась от нас и не прошла далёкой стороной. Надеюсь, что мы встретимся на той или другой стороне океана!

Я обнимаю тебя, как это возможно через океан, и целую. Даст Бог и увидимся. Напиши мне хорошее письмо о себе, о твоей жизни.

Твой Слава.

Мамин голос дрожал и прерывался, она несколько раз останавливалась, читая письмо, чтобы перевести дыхание.

— Если бы мой бедный Славка узнал, в какой грязи я здесь вывалялась, не знаю, что бы он мне написал!

— Он настоящий друг и всё бы понял как надо, — сказала я. — Я уверена! А я тебе тоже что-то написала! — Я протянула маме поздравительную открытку с красивым букетом цветов на обложке. — Читай вслух!

Ты самая сладкая, И самая вкусная, И очень смешная, Когда ты не грустная! Ты — классная! Я от тебя без ума! И этот стишок Написала сама!

С днём рождения! Расти худой, стройной и слушайся дочку!

— Я тебя люблю! — сказала мама.

— Я тебя тоже! — ответила я.

МАМА

Адвоката придётся менять, в этом не было никаких сомнений. Но где взять другого, уже третьего? От одной мысли, что надо начинать сначала, становилось тошно!

С одной стороны, хотелось бросить всё ко всем чертям, забыть сумасшедшего Гарика, подлого Рвачёва и жить, потихонечку отдавая долг Лишанским.

С другой стороны, было жаль потраченных на адвоката денег. Заплатить долг в одиночку означало года на четыре лишиться отпуска и перейти на режим строжайшей экономии — за что я должна быть так наказана?

Мне становилось себя ужасно жалко, и чувство мести вспыхивало во мне с новой силой.

О Гарике ничего не было слышно. Что он делает? Где живёт? Никто не знал. Он ни с кем не общался. По слухам, на все попытки каких-то знакомых войти с ним в контакт Гарик отвечал, что, пока суд не кончится, ни с кем не хочет разговаривать. Вся судебная корреспонденция была адресована на адрес Баси, матери Гарика, а где обитает он сам, оставалось тайной. Поскольку Гарик утверждал, что его хотели убить, окружающие, скептически усмехаясь и крутя пальцем у виска, считали, что он прячется в целях самообороны.

Но слухом земля полна, и косвенные «приветы» от Гарика, и от Рвачёва я всё-таки получала.

Мне позвонил из Вашингтона старый приятель Вовка. Мы вместе учились в институте, потом много лет были в одной компании, очень дружили с одними и теми же людьми, а друг другу только приветливо махали издали.

Случайно встретившись в Америке, успев всласть нахлебаться одиночеством, ощущением своей никомуненужности и вакуумной пустоты вокруг, мы бросились в объятья друг другу.

Для меня Вовка был кусочком моего Ленинграда, моей юности, института, общих друзей, по которым я невероятно скучала. Мы говорили на одном языке, понятном лишь нам двоим с полу взгляда и полуслова. И даже то обстоятельство, что Вовка жил в Вашингтоне, а я в Нью-Йорке, нам не мешало.

Однако при всей нашей взаимной симпатии общего прошлого оказалось недостаточно для общего будущего. Мы оказались абсолютно несовместимы. Вовка любил прикинуться этаким Печориным, мрачным и томным, не знавшим настоящей любви и не имеющим душевных сил полюбить кого-то от всего сердца, пылко и страстно. Я — напротив, вспыхнув, горела, то согревая, то обжигая, но до конца, без оглядки. Вовкины друзья в Америке, в которых он, несмотря на свою пресловутую холодность, не чаял души, бросался к ним по первому зову, опекая, меня раздражали. Скорее всего, это было из ревности. Я не хотела делить Вовку ни с кем! Мои благополучные друзья, приехавшие в Нью-Йорк много лет назад, вызывали у Вовки откровенный зевок и незаслуженные обвинения в мещанстве, ограниченности и бездуховности. На фоне нашей тогдашней бедности и неустроенности такие Вовкины выступления выглядели как обыкновенная зависть.

— Я не люблю никого, — любил повторять Вовка, — но тебя не люблю меньше всех!

Сохранять близость, сознавая, что нет самого главного, без чего я не мыслила себе жизни, было грустно, тоскливо и, как мне казалось, бессмысленно. Произошёл разрыв.

Когда первая боль прошла, наши отношения возобновились, оставаясь тёплыми и дружескими, но без прежнего надрыва. Мы часто перезванивались, иногда встречались как добрые знакомые, у каждого из которых была своя личная жизнь. Прежняя близость оставила между нами откровенность чуть больше, чем бывает у просто друзей, и я это очень берегла и ценила, и, как мне казалось, Вовка тоже.