Книга Макс Вебер. На рубеже двух эпох - Юрген Каубе

Кто из подобных формулировок и сообщений о том, что «следы Твоих зубов еще видны на моей правой руке», делает вывод о мазохистской склонности Вебера к подчинению, скорее всего, незнаком с европейскими эпистолярными любовными романами и другими традициями этого жанра. Все те слова о любви и красоте, что обычно сопровождают эту тематику абсолютной преданности, Вебер оставляет в стороне. Себя в письмах к Эльзе Яффе он описывает как человека, «который в столь многих ситуациях был вынужден носить „маску“», не мог выразить свои мысли и чувства и всегда боялся потерять лицо. В ее присутствии все это не нужно, потому что «даже если я испытываюперед Тобой чувство стыда (а это происходит очень легко), то и тогда Тебе можно об этом рассказать, и тогда все проходит, все прощается — это возможно только с Тобой»[689]. Самое главное в этих письмах не то, на какие действия они нам намекают, а то, что в пятьдесят пять лет Макс Вебер пишет свои первые страстные любовные письма, почти каждый день по письму.

Не так давно редакторы полного собрания сочинения Вебера отказывались издавать его письма без предварительного замечания о том, что эти интимные послания не были предназначены для чтения третьими лицами. «Однако коль скоро они сохранились и дошли до нас», их невозможно не включить в полное собрание сочинений, тем более что «их уже неоднократно и подробно цитировали»[690]. Ни то ни другое, разумеется, по сути, не оправдывает публикацию писем такого рода, равно как и дальнейшее их цитирование. С другой стороны, в отношении того, что интимная переписка не предназначена для посторонних глаз, между ней и обычными, не интимными письмами Вебера разницы нет. Письма в современных условиях коммуникации редко предназначены для третьих лиц и никогда — для совершенно посторонних. Стало быть, здесь вопрос о том, какую пользу извлекут из интимных тайн этих любовных писем потомки, важнее, чем вопрос, а могут ли они вообще их использовать. Сам Вебер, кстати, в 1918 году признается Эльзе, что десять лет назад выкрал и прочитал ее письма к Марианне[691].

И когда Вебер называет Эльзу «дикой кошкой» и с восхищением отзывается о «своенравном и упругом великолепии ее тела», не забывая при этом о ее душе, доброте и ответственности ее сердца, это может удивить лишь тех, кто на протяжении нескольких десятилетий считал автора этих строк живым воплощением некоторых его выражений, а теперь боится, что придется снизить оценку «отлично», поставленную этой нравственно совершенной, аскетичной личности. Для лакея нет героя, гласит пословица, а философы со своей стороны послушно добавляют: причина этого кроется не в героях, а в лакеях. Если же подходить к этому вопросу биографически, то проблема здесь, скорее, как раз в понятии героя, исключающем те или иные факты из реальной биографии. Хотя делать это совершенно не обязательно: почему, собственно, интеллектуальный герой, восхищающийся пуританской аскезой, не может при этом преклоняться перед дикими кошками с упругим телом? Разве не разумнее было бы дополнить существующую теорию образа жизни, чем громко откашливаться, предупреждая о своем присутствии, или, наоборот, припадать к замочной скважине лишь потому, что за ней герои предстают отнюдь не в героическом свете? У одних знаменитостей при жизни нет никакой частной жизни, все на виду, а после смерти они уже никому не интересны. А есть такие, у которых, наоборот, частной жизни нет только после смерти, потому что сначала они становятся классиками, а потом, по сохранившимся документам, исследователи восстанавливают подробности их биографии[692].

Но зачем вообще это делается? Что дает нам биографическая правда об авторе, творчество которого все равно оценивается независимо от нее? Например, то, что, как в случае Вебера, мы видим, как трудно и порой мучительно учиться страстной любви в эпоху, которая, казалось бы, ждет ее, но в то же время делает совершенно невозможным воплощение этих ожиданий. Ее ждут, как будто это природное явление, но что делать человеку, если с ним этого природного явления не происходит? Кроме того, в борделе можно, наверное, научиться искусству половой любви, но не душевной страсти. Кроме того, от людей требуют моногамии. Кроме того, у интеллектуала — во всяком случае, у этого интеллектуала — все эти ожидания оказываются гипертрофированными благодаря литературе и искусству, с одной стороны (Гёте, Вагнер, Георге), и предельному моральному напряжению — с другой, не говоря уже о проблемах физиологического характера, контроле со стороны матери и жены, болезнях и нервных срывах. Как же ему было научиться любви, выходящей за пределы брака двух единомышленников? Ответить на этот вопрос, очевидно, смогла Эльза Яффе с ее прямым, чуждым какой бы то ни было жеманности, сильным характером. Из этих интимных писем Вебера видно, какая пропасть разделяет его «маски» и то, что видится ему в качестве другого, альтернативного образа жизни. Вопрос о том, что с точки зрения теории ценностей означает его признание, что с ней он пойдет «на любое преступление и любое святотатство»[693], ибо принадлежит только ей, следует переадресовать исследователям веберовской социологии: не означает ли это, что, благодаря разделению ролей (ученый, политик, сгорающий от страсти любовник), все же можно жить «поливалентно» и служить одновременно нескольким богам или богиням, которые к тому же сами раскрывают целый спектр ролей: свободный, гордый ребенок, молодая мать, зрелая и красивая женщина, сестра, товарищ, близкий друг, любовница, превозносимая дочь богов[694]. Нельзя не заметить, что Вебер получает удовольствие, находя все новые и новые определения тому, что случилось с ним впервые в жизни.

И вот он спрашивает, не «превратился ли я из „этического“ профессора в „эстетического“». «Right or wrong, my Else» — так же он прежде говорил: «right or wrong, my country»[695], и вне контекста любовного письма это можно было бы трактовать как этику убеждения, причем такую, которая — за счет своеобразного подкупа — одерживает верх над прежней предельной ценностью. Как признается Вебер Эльзе Яффе, он предлагает созвать Национальное собрание в Нюрнберге или Мюнхене лишь потому, что так он будет ближе к ней. И даже немного жаль, что не вышло так, как он задумал, и мы говорим о «Баварской республике» не потому, что в ее столице жила любовница Макса Вебера[696]. Как бы то ни было, не интимные подробности или, что было бы еще хуже, не возможность делать из них выводы по своему усмотрению обусловливают интерес к любовным письмам Вебера, а давно назревшая корректировка того образа, который во многом создал он сам.