Книга Тень фараона - Сантьяго Мората

– К несчастью. – Она печально улыбнулась. – Я буду молиться Хатхор, чтобы ты выполнил свою миссию. Богиня будет покровительствовать тебе.

– Да, она должна благоволить ко мне.

Я вспомнил ту далекую ночь, когда мы застали царицу врасплох в ее покоях с амулетом богини.

На этом мы расстались.

32

Вскоре я понял, что передвигаться по Фивам не так уж трудно, хотя надо постоянно быть начеку, потому что не каждый встречный оказывается на деле тем, кем представляется в первый момент. За всем этим, как ни жаль, я совершенно забыл о приключении с Нефрет.

Я довольно долго шел по густонаселенным кварталам бедняков. Фивы были не похожи на город Солнечного Диска, где бедных не было. Здесь хватало резких различий. В самых людных кварталах обитали рабы, и их жилища были никуда не годны, как и сараи для вьючных животных.

Я знал, что не найду ни убежища, ни друзей в этой части города, хотя чувствовал здесь себя гораздо увереннее, чем в охраняемых кварталах богачей, но любопытство удерживало меня здесь. Я задавался вопросом, действительно ли в городе Солнечного Диска не осмеливались не верить Эхнатону или просто притворялись, что в городе, которым правят по законам Атона, нет бедности, потому что здесь хватает достойной работы для всех? По мнению Хоремхеба, справедливым было первое, хотя я считал это просто желанием очернить Эхнатона.

Не отдавая себе в этом отчета, я оказался в еврейском квартале.

На самом деле Иосиф был прав, имелись причины тосковать об Атоне, своим благородством похожем на их бога, во всяком случае, так мне представлялось. Евреи занимали самое низкое положение в обществе, что было достойно сожаления.

Я бродил целыми днями, не решаясь проникнуть в богатые кварталы, где охрана всегда была начеку. Каким-то образом я то и дело оказывался в еврейском квартале, который покорил меня, потому что, несмотря на бедность его жителей, здесь для меня всегда находилась дружелюбная улыбка или кто-то давал немного еды. Они переносили свои невзгоды со смирением, которое, похоже, удовлетворяло их, что меня всегда поражало. Можно было легко поверить в ту слащавую галиматью, которую мне излагал Иосиф, существуя в том селении, принадлежа самому себе и живя устроенной жизнью, но сейчас я наблюдал их жизнь в нечеловеческих условиях и молча восхищался силой их духа.

Я увидел небольшое скопление людей и подошел, ухмыляясь, – я думал, что, возможно, это еще одна из церемоний со священными соитиями, и сказал себе, что мое тело не способно на новые подвиги, пусть даже в честь самого Атона.

Но на этот раз это была не веселая церемония – евреи их вообще не устраивали, по крайней мере, таких, с какими мне пришлось столкнуться.

Оказалось, это судебное заседание.

Любопытство победило, и я подошел, думая, что, если это квартальный судья, которого обычно назначали городские власти, приговор не будет созвучен законам Маат.

Я слышал голоса, но не различал их, пока не протолкался туда, где было лучше слышно.

Поднял взгляд, и ноги у меня подкосились.

На суде председательствовал Усермонт.

Мой добрый друг, несмотря на явно самое низкое положение среди фиванских судей, вершил суд серьезно и обстоятельно, выслушивая стороны и с уважением относясь к комментариям участников, словно это были граждане, обладающие полными правами, самые уважаемые в городе.

Все следили за процессом очень внимательно. Сердце у меня упало, и меня захлестнула такая печаль, что я беззвучно расплакался.

Усермонт так низко пал из‑за дружбы со мной.

Немного успокоившись и вытерев слезы, я протиснулся сквозь толпу и оказался на открытом месте. Не забывая посматривать по сторонам, я целиком сосредоточился на судье, стоя напротив него и стараясь ничем не выделяться из публики (для чего мне пришлось пригнуться).

В этот день он меня не заметил, но суд еще не был закончен. Суть дела была в том, что один слуга, не еврей, заявил, что с ним плохо обращался хозяин и не заплатил ему. Было множество свидетелей, которых надлежало выслушать, прежде чем признать правоту слуги или хозяина.

Я вернулся на следующий день рано утром и занял то же место, что и накануне. Судья все так же обстоятельно разбирал дело, но к концу дня по его лицу стало заметно, что он устал. Показания одной из свидетельниц, старой служанки, больше занятой собственными измышлениями, чем самим судом, которая, казалось, была счастлива тем, что привлекла внимание стольких людей, были такими нудными, что сам судья с трудом удерживался от того, чтобы не зевнуть.

Слушая эти дурацкие разглагольствования (думаю, другой судья немедленно прервал бы ее), Усермонт смотрел в небо.

В конце концов он принялся разглядывать публику. Я занервничал: вдруг он меня узнает? Возможно, Тут, зная о нашей дружбе, приставил к Усермонту своих шпионов в виде охранников.

Я молился, чтобы знакомый мне с детства Усермонт меня увидел, а стражники этого не заметили. Похоже, мой добрый друг был доволен тем, что подверг их этому испытанию скукой.

Я отметил, что Усермонт стал совсем взрослым, и не только в физическом смысле. Мелкие морщинки, вызванные озабоченностью, собрались в уголках его глаз, необычно серьезных и печальных для его возраста, несмотря на то, что в них светилась гордость питомца Маат, воплощающего в жизнь ее закон.

Но он не заметил меня. Подперев щеку рукой, он, без сомнения, скучал, но все же продолжал с напускным интересом слушать бесконечные излияния этой женщины.

Я спрашивал себя, до каких пределов может дойти его терпение… как вдруг он увидел меня.

Его взгляд равнодушно скользил по ряду голов перед ним. Скользнул и по мне, но тут же вернулся. Глаза его расширились, хотя он не изменил позы, словно застыв от удивления.

Я весело засмеялся, наблюдая такую его реакцию. Он делал вид, что таращит глаза, чтобы справиться с одолевающей его сонливостью, это было комично. Я восхитился его сдержанностью, хотя такая реакция меня огорчила: эти меры предосторожности свидетельствовали о том, что за ним внимательно наблюдают.

Его взгляд, светящийся умом, снова встретился с моим. Усермонт подозвал слугу и стал что-то шептать ему на ухо, сжав ему руку, как бы подчеркивая этим серьезность своих слов, хотя на лице его оставалось все то же скучающее выражение.

Я покинул первый ряд, освободив место другому зеваке, и стал протискиваться сквозь толпу. Ждать пришлось довольно долго на самом отдаленном краю небольшой толпы. Я почувствовал чье-то прикосновение и медленно, не привлекая к себе внимания, отошел от собравшихся людей и скользнул в переулок, где подождал своего проводника, который тут же подошел и зашептал мне на ухо:

– Следуй за мной шагах в двадцати. Если заметишь слежку, скройся, но не беги, а завтра я буду ждать тебя на этом же месте.

Я молча кивнул. Он протянул мне тунику из льна, чтобы я накинул ее, и пошел. Я подождал, пока он отошел на два десятка шагов, и последовал за ним с бьющимся сердцем, отвечая на каждый взгляд и каждый звук рассеянным взглядом.