Книга Опасные гастроли - Далия Трускиновская

— Господи! — воскликнул я по-русски от всей души. А более ничего не прибавил — Господь и так должен был понять мою молитву.

Как видно, именно в этот миг иссякло долготерпение Божье, и он решил примерно так: воры и их сообщники имели довольно времени, чтобы раскаяться, они сего не сделали — так что уйти от возмездия им не удастся, оно их настигнет в тот самый миг, когда они уже будут праздновать победу. И вот та флотская рука, которой я доверяю послужить делу возмездия.

Я услышал быстрые шаги — кто-то вбежал в цирковые сени и несся по коридору. Обернувшись, я увидел запыхавшегося Гаврюшу. Счастлив я был не менее, чем Шекспиров Ромео, узревший свою Юлию!

— Сбежал? — спросил я. — Она уж уехала в порт. Хочешь проститься — выручай, помоги мне с этими орлами договориться. Тогда возьму тебя с собой и Якову Агафоновичу ничего не скажу.

Он кивнул — говорить не мог; наверно, бежал, как угорелый, от самого Гостиного двора.

Я дал ему возможность отдышаться и велел перевести первый вопрос: были ли эти молодцы за кулисами в ту ночь, когда в цирке объявили пожар. При этом я высоко держал ассигнацию — чтобы охотнее отвечали.

Ответ был: нет, что-то чинили наверху, в оркестровой ложе (Гаврюша перевел как «комнату для игрецов», ну да я догадался). Но они могут позвать Петра и Яна, которые как раз были тогда на манеже и говорят по-немецки. Я вздохнул с облегчением, достал часы и кинул взор на циферблат. Время шло неумолимо — но раз Люциус не торопился, то и я имел еще несколько минут.

Я велел молодцам звать своего Яна и Петра, да как можно скорее. Один из них ушел и пропал.

Я, сгорая от беспокойства, достал «брегет». Секунды бежали, минуты бежали! Плотникам-то некуда торопиться, да и Люциус может дойти до порта за четверть часа, без него не уплывут.

С манежа доносились голоса — последняя репетиция была в разгаре.

— Как же так? — жалобно спросил Гаврюша. — Тут добра было — за неделю не вывезти. А они за утро управились!

— Это тебе за неделю не вывезти, а бродячие балаганщики уж наловчились быстро собираться. Да не тоскуй ты, сумеешь с ней проститься… — тут мне вдруг стало жаль парня. — Гаврюша, неужто это так важно?

— Не знаю, — отвечал он уныло. — Ох и достанется мне от Якова Агафоныча…

— Я тебя не выдам.

— Он догадается. Я-то думал — добегу до цирка и вернусь, а теперь — в порт бежать.

— Скажешь — я тебя встретил и велел с собой идти. Весь спрос — с меня.

Подсказав эту ложь, я вздохнул — и верно Яшка говорил, что в Гаврюше живут бурные страсти.

Я весь измаялся, когда в коридоре появился Люциус. Быстрым шагом он проскочил мимо нас с Гаврюшей и устремился к сеням.

— Стало быть, с ним расплатились и последние наставления выслушали, — сказал я. — Теперь мы ими займемся.

И я побежал к дверному проему, отделявшему коридор от помещения возле форганга. Гаврюша последовал за мной.

Мы выскочили через форганг на манеж, где еще стояли кружком плотники. Впервые в жизни я был в цирковом манеже — но все на свете надобно испытать. Тот молодец, которого я послал за Яном и Петром, указал на них рукой. И произошел разговор — куда более долгий, чем хотелось бы.

— Я вам зла не желаю! — начал я. — Охота вам ставить для своего удовольствия Шиллеровых «Разбойников» — ставьте на здоровье! Мне только одно знать нужно — кто из вас был возле форганга и ждал своего выхода, когда закричали про пожар?

Они быстро посовещались, поглядывая на меня искоса. На разбойников они не были похожи — обычные парни от двадцати до двадцати пяти, старший в артели — чуть за тридцать.

— Не верят, — сказал Гаврюша. — Полиции боятся. Пьеса-то про разбойников, видать, зловредная. Коли там крокодильи дети…

— Скажи — мне до пьесы никакого дела нет. Нет, скажи — я сам Шиллера просто обожаю!

Он сказал и перевел ответ: оказалось, что пьеса переведена на латышский чуть не двадцать лет назад, и ее впервые поставили в имении под Вольмаром батраки тамошнего помещика, и сам помещик был доволен, так что пьеса не злокозненная. Но рижским господам может не понравиться — а понять рижских господ простому человеку не дано. Тут я с ними охотно согласился — сам я этих господ недолюбливал.

Они были славные ребята, только запуганные. После ночного переполоха они испугались, что в цирк явится полиция — а объяснять полиции про Шиллера они совершенно не желали. Тем более, что почти все полицейские — немцы, и вряд ли они будут довольны, узнав, что простые люди ставят для своего удовольствия господскую пьесу. А еще менее будут довольны, узнав, что это как-то совпало с кражей лошадей. Так что проще было сбежать и спрятаться. Потому что в споре латыша и немца всегда латыш виноват.

Полагаю, что наши русские ремесленники, попав в такой переплет, точно так же удрали бы с перепугу. Только сомневаюсь, что наши додумались бы до театра. А эти, вишь, ввысь тянутся…

И, наконец, дошло до событий у форганга.

— Да, там наездник переодевался в женское платье и сердился, что оно ему широко. А другой, длинный, уговаривал, что это ненадолго, на два-три раза. И третий был, за спину держался, рассказывал про платье, — объяснил Ян, игравший роль Швейцера. — Но мы его не слушали — мне нужно было выходить со своими словами, я ждал знака. Он прошелся в этом платье и в шали взад-вперед возле ворот (имелся в виду форганг), и тут мимо меня пробежал мальчик, за ним гнался мужчина, за мужчиной бежал наездник, молодой парень. На конюшне кто-то закричал, что вломились воры. Я побежал к своим — чтобы всем вместе уйти. Пропадет лошадь — сразу вину взвалят на на нас.

Артель подтвердила — именно так все и подумали.

— Я не здешний господин, — сказал я. — И я твердо знаю, что вы лошадей не угоняли. Того, кто угнал, уже нашли, и лошади в цирк вернулись. Значит, вы просто спрятались в ложах, а потом, когда все стихло, ушли через конюшню? Гаврюша, переводи. Про ложи скажи, что это деревянные коробки.

Оказалось — так оно и было.

— Ну так кто же из наездников был тогда у форганга в женском платье?

— В платье и накидке, — поправил Ян. — Накидка такого цвета, как жилет господина.

Жилет у меня был светлый. Я назвал бы этот цвет кофейным — немногим темнее, чем кофе, куда долили хороших густых сливок. Примерно такого колера была большая шаль мисс Бетти.

— Что вы знаете о том наезднике?

— Он очень хороший человек, всегда нас хвалил, когда видел репетицию. Говорил, что мы настоящие разбойники! — похвалились доморощенные артисты, и вдруг один сказал тихонько по-своему, а у Гаврюши хватило ума перевести: — Говорил, что нужно гнать баронов и русских помещиков в шею.

Это «в шею» он произнес по-русски.

— Хорошо, настанет день — прогоните, — согласился я. — Гаврюша, переводи самым спокойным тоном. Только ведь обязательно еще кого-то себе на шею посадите. И это переведи.