Книга Демон Максвелла - Кен Кизи

Он уходит в автобус, а дети снова набрасываются на пирог и мороженое. Терпеть не могу, когда люди ссорятся, и всегда отличалась способностью сглаживать острые углы. Когда я жила с Леной, Девлин и Бадди постоянно ссорились из-за того, чья очередь постригать газон. Пока они выясняли отношения, я брала газонокосилку и принималась за дело, после чего они появлялись с побитым видом и завершали начатое. (Если говорить начистоту, я занималась откровенной провокацией.) Поэтому я считаю, что буря миновала, и тут мистер Келлер-Браун выходит из автобуса с тремя стаканами бренди. Свой я выливаю на землю, наполняю его пуншем и чокаюсь с детьми. Отис заявляет, что он меня понимает, так как ему уже не раз исполнялось восемьдесят шесть. Все смеются, и вся неприязнь к нему растворяется в пространстве. Не проходит и пяти минут, как он снова начинает нести полную околесицу.

Я открываю подарочки, преподнесенные мне детьми, и обнимаю всех. Бадди подкидывает в костер полешки. Мы садимся вокруг и начинаем петь, а дети жарят на огне алтей. Фрэнк Доббс прыгает вокруг с губной гармошкой, а бородатый черный парень стучит в барабаны мистера Келлера. Девлин бренчит на гитаре, хотя никогда и двух аккордов взять не мог, костер догорает, и сквозь новорожденные листики начинает просачиваться лунный свет. Бетси и жена Бадди забирают детей в дом. Мистер Келлер-Браун уводит Тоби, все еще обнимающего котенка, в автобус, после чего возвращается с баночкой каких-то драже, которые бросает на угли. Настоящая ливанская мирра, — говорит он. Она распространяет свежий и пряный запах, как кедровые ветки осенью. Потом он приносит подушки, мужчины рассаживаются и начинают обсуждать законы мироздания, и тут я понимаю, что мне пора.

— Ну и где моя сумка? — шепотом спрашиваю я у своего внука.

— В хижине, — отвечает он. — Бетси там уже тебе постелила. Идем, я тебя провожу. — Я говорю ему, чтобы он не беспокоился — на небе яркая луна, к тому же я могу ориентироваться на этой ферме с завязанными глазами, — и желаю всем доброй ночи.

В осинах трещат цикады. Я прохожу мимо старого плуга Эмерсона, который кто-то, судя по всему, пытался превратить в подставку для почтового ящика, но так и не довел дело до конца и бросил его ржаветь в траве. Мне почему-то от этого становится грустно, и я замечаю, что цикады тоже затихли. Я медленно бреду почти до самой изгороди, и тут он внезапно возникает передо мной — шипящая остроконечная черная пирамида.

— Не смей лезть ко мне и моему мальчику! Слышишь? Больше никогда! Ты меня поняла?!

Я, конечно, пугаюсь. Но не могу сказать, что я очень удивлена. Потому что сразу догадываюсь, что это за черная пирамида и откуда раздается это гортанное шипение. К тому же я понимаю, что он имеет в виду.

— Я позволил ему взять чертов кулон, сказал себе: «Она старуха. Просто старая. Не соображает». Но разводить те же сопли вокруг сраной кошки — это уж слишком!

Кто-то сзади огромными лапами обхватывает мою голову, заставляя смотреть ему в глаза. Пальцы зажимают мне рот. Мне не вскрикнуть, не отвернуться, не моргнуть.

— Белый ангел! Белая мамочка-ангел, блин! Я тебе покажу белого ангела!

И тут, о Господи, он словно откидывает с лица темное покрывало. Две груди, колыхаясь, надвигаются на меня, пока черные соски не прикасаются к самым моим глазам... заставляя сосать... вливая в меня такие образы и мысли, которые разум отказывается воспринимать... «Пусть текут мимо», — говорю я про себя и представляю утку, омываемую дождем. Наверное, эта бултыхающаяся утка оказывается для него полной неожиданностью, потому что он начинает моргать. Я ощущаю, как невидимые руки выпускают мою голову, и понимаю, что за моей спиной никого не было.

— Берегись, пока я тебя не поймал...

Утка вытягивает шею и крякает. Он ерзает и снова мигает.

— И чтобы ты больше не смела за моей спиной влиять на моего сына! Поняла? Отец сам позаботится о своем ребенке. Понятно?

Он исчезает в кустах, прежде чем я успеваю перевести дыхание, и я изо всех сил бросаюсь к хижине, где, не глядя, заглатываю две желтые таблетки и накрываюсь с головой одеялом. Я не позволяю себе думать и лишь произношу все известные мне тексты Писания, включая «Ты создал эту страну» и «Скажи, что Ты видишь». Я уже перехожу к рецептам теста, и только тут они начинают действовать.

Господи, я не люблю принимать снотворное без крайней необходимости, так же как и просить у Тебя что-нибудь. Зачастую я лежу в постели не смыкая глаз до самого утра, слушая, как в Тауэрсе опускаются и поднимаются лифты. Из-за этих таблеток я всегда слишком долго сплю, а потом еще несколько дней чувствую себя одурманенной. Обычно из-за них и сны не снятся. Но сейчас сны просто разрывают меня на куски! Это тысячи картин и мыслей, которыми меня напоили. Они исходят не от меня, я пытаюсь их загасить, как искры на матрасе. Они вспыхивают холодным огнем, освещая иное представление о жизни, о смерти и бессмертии. Главной была эта тень, то аллигатором, то пантерой, то волком врывавшаяся в мой мир, отхватывая от него куски, отламывая ветви: руки Девлина, перебирающие струны гитары, ногу шагающего рядом Доббса, мой собственный язык, произносящий какие-то миротворческие глупости. Она пожирает мисс Лон. Она сжирает Эмерсона и большую часть моего прошлого. А потом она, эта темная всесокрушающая тень, устремляется вперед, в будущее, оставляя от него голые обглоданные кости и лишая его всех радостей — именинных пирогов, подарков, дешевых безделушек. Навсегда. И это обнаженное будущее начинает остывать, овеваемое ледяным ветром, пока его дыхание не становится таким же холодным. Это будущее все еще реально, но не более чем скала или ветер. Единственное, что ему остается, это стоять, пялясь в вечность, и ждать, не захочет ли Господь им воспользоваться. Как старому мулу или призраку мула. Его суть исчерпана, его семя не посеяно и не взойдет, потому что он мул, шутка Господа.

Несказанная горечь пронзает меня до мозга костей. Кажется, я никогда не перестану слышать его безнадежный, одинокий крик. Я начинаю плакать, мне хочется как-то его утешить, но как можно утешить жертву шутки Господа? Крик его становится громче. Однако теперь он уже звучит не столь жалостно. Я открываю глаза и сажусь на кровати. За окном, воя на Луну, кружит Отис, преследуемый Девлином и остальной компанией, — он машет деревянным мечом и пытается всех разогнать в разные стороны.

— Стоять! Это не я взял его сосиску! Девлин! Доббс! Старики! Помогите! Я и так уже падаю с ног!

Призывы о помощи сменяются агрессией, когда они подходят ближе, словно расстояние превращает их в чудовищ.

— Ребята, вы что, не видите, он убивает меня?! Меня, который никогда в жизни... он не имеет права... ты, черный ублюдок... что я такого сделал? Я просто дурака валял!

И, не переставая кричать, он бросается на изгородь, огораживающую курятник. Повиснув на проволоке, он отмахивается от преследователей мечом. Курицы кудахчут, мужчины кричат, а сам Отис, похоже, окончательно спятил. Господи Боже. Это уже не дурость, — говорю я себе, — это уже настоящее безумие. Ему действительно надо помочь. Кто-то должен куда-нибудь позвонить. Но единственное, что мне остается, это наблюдать за происходящим, так как все это кажется частью сна, пока наконец меч Отиса не застревает в проволоке и преследователи не скручивают его владельца. Он плачет и сопротивляется.