Книга Битва за космос - Том Вулф

В течение последующих двух недель Скотт пожинал лавры героя. Конечно, размах их оказался не такой, как у Джона (и это понятно), но все же было очень приятно. Состоялись парады на востоке и на западе страны. Он проехал в составе торжественных процессий по Булдеру, своему родному городу, и по Денверу, находившемуся немного ниже по шоссе. Это был знаменательный день. Ярко светило майское солнце, а рядом с ним, на кромке заднего сиденья лимузина, сидела Рене – в белых перчатках, как настоящая жена флотского офицера, сияющая и прекрасная. Скотт был на седьмом небе.

А тем временем на Мысе Крафт говорил своим коллегам:

– Этот сукин сын у меня никогда больше не полетит. Крафт был в ярости. По его представлениям, Карпентер проигнорировал многочисленные предупреждения диспетчеров по всему миру о напрасном расходе топлива, и это едва не вылилось в катастрофу, которая могла нанести непоправимый вред программе. А еще поведение Карпентера ставило под сомнение способность системы «Меркурия» выдержать длительный полет – такой, как семнадцать витков вокруг Земли Титова. А почему эта катастрофа едва не случилась? Да потому что Карпентер вел себя как Всемогущий и Всеведущий Астронавт. Он не обращал никакого внимания на советы и предупреждения всяких мелких сошек. Он явно верил в то, что астронавт – простой пассажир капсулы – является сердцем и душой космической программы. Все возмущение инженеров по поводу чрезмерно высокого статуса астронавтов теперь выплеснулось наружу… по крайней мере, в HАСА. А вне HАСА ничего не изменилось. Карпентер, как и Гриссом до него, был образцовым героем-смельчаком; всего лишь небольшая проблема в конце полета, вот и все. Очень удачный полет; вперед, дайте парню его медали и все, что ему причитается.

И теперь, когда рану растравили, нашлись и такие, кому было очень приятно следить за подобным толкованием полета Скотта: Карпентер не просто напрасно потратил топливо, развлекаясь с рычагами управления и проводя свои эксперименты. Нет, он еще… занервничал, когда наконец понял, что топлива почти не осталось. В результате он забыл отключить ручную систему, когда перешел на автоматическое управление, и таким образом действительно полностью истратил топливо. А потом он… запаниковал! Вот почему Карпентер не смог установить правильный угол капсулы и включить тормозные двигатели простым нажатием кнопки… Вот почему он вошел в атмосферу под таким маленьким углом. Да Скотт едва не проскочил атмосферу, вместо того чтобы пройти сквозь нее… и едва не прыгнул в вечность – потому что запаниковал! Вот как обстояло дело! Это было самое страшное обвинение, которое только можно бросить пилоту, восходящему по гигантскому зиккурату авиации. Оно гласило: «Человек утратил все, что у него было, самым страшным образом – он просто струсил». Этот грех нельзя было искупить. Проклят навеки! Худшего обвинения и быть не могло. «Вы слышали запись его голоса как раз перед потерей радиосвязи? Вы слышали в нем панику?!» На самом деле никто не мог услышать ничего подобного. Голос Карпентера звучал точно так же, как и голос Гленна, и был гораздо менее возбужденным, чем у Гриссома. Но если уж кто хотел услышать панику, особенно в словах, которые человек выдавливал из себя под действием огромных перегрузок, и если он был в этом заинтересован… то, конечно, слышал панику. «А еще у Карпентера не было нужной вещи с самого начала. Это же просто очевидно! Он отказался от нее давно. Он выбрал многомоторные самолеты. (Теперь мы знаем почему!) Он налетал на реактивных истребителях только двести часов. И в число астронавтов попал лишь по счастливой случайности». И так далее, и тому подобное. Конечно, пришлось проигнорировать некоторые объективные данные. Пульс Карпентера при вхождении в атмосферу, как и во время взлета и орбитального полета, был ниже, чем у других астронавтов, включая Гленна. Он никогда не поднимался выше ста пяти ударов, даже в самый критический момент вхождения в атмосферу. Можно было поспорить, является ли пульс достоверным отражением хладнокровия пилота. Например, у Скотта Кроссфилда был хронически повышенный пульс, но он считался пилотом уровня Чака Йегера. Просто невообразимо, чтобы у человека в состоянии паники – в случае «жизнь или смерть», во время кризиса, который длился не считанные секунды, а целых двадцать минут, – чтобы у такого человека пульс был ниже ста пяти ударов. Да у простого пилота пульс мог подскочить выше ста пяти только потому, что какой-то наглый ублюдок втиснулся перед ним без очереди в гарнизонной лавке. Можно было поспорить, правильно ли Карпентер провел вхождение в атмосферу, но обвинять его в панике – с учетом телеметрических данных, касающихся его пульса и ритма дыхания, – не имело смысла. Следовательно, объективными данными стоило пренебречь. Очернение Карпентера, раз уж оно началось, должно было продолжаться любой ценой.

Эта акция преследовала сразу несколько целей. Например, позволяло остальным чувствовать себя настоящими пилотами, а не просто ездоками в грузовом отсеке. У человека либо была нужная вещь, либо не было, – как в космосе, так и в воздухе. В глубине души каждый пилот знал (можете отрицать, если хотите): для того чтобы ваша нужная вещь смогла выделиться, нужны неудачники. И почему бы Карпентеру не стать таким? Логика больше не имела значения, особенно потому, что обо всем этом нельзя было говорить открыто: для общественности в программе пилотируемых космических полетов по-прежнему не существовало никаких изъянов. Простая логика подсказывала вопрос: почему козлом отпущения выбрали Карпентера, а не Гриссома? Да потому, что Гриссом погубил капсулу и отделался классическим ответом пилота, попавшего в серьезную переделку: «Я не знаю, что случилось, просто машина не сработала». Телеметрия показывала, что иногда пульс Гриссома находился на грани тахикардии. Как раз перед вхождением в атмосферу его пульс достигал ста семидесяти ударов в минуту. И даже после того как Гриссом живым и здоровым оказался на палубе авианосца «Озеро Чемплейн», его пульс составлял сто шестьдесят ударов в минуту, дыхание было учащенным, а кожа теплой и влажной. Он не желал ни о чем говорить, а хотел лишь спать. Классическая клиническая картина: человек, поддавшийся панике. Но тогда почему бы Гриссома и не объявить неудачником, если он так нужен? Вполне логично, но логике места не находилось. Эта была совсем другая область – магических верований. В обычных условиях отважный малыш Гас жил жизнью нужной вещи. Он был преданным носителем знамени «Оперативного». Здесь судьбы Гаса и Дика пересекались. Дик всегда говорил: в этом деле вам нужен проверенный летчик-испытатель. Гас и Дик были друзья не разлей вода. Три года подряд они вместе летали, вместе охотились, вместе пили; их дети тоже играли вместе. Они оба были преданы священному слову: «оперативное». Ширра, Шепард и Купер тоже поддерживали их в этом.

Дику было за что благодарить Шепарда. Однажды Эл собрал парней и сказал:

– Слушайте, нужно что-нибудь сделать для Дика. Мы должны вернуть ему гордость.

Предложение Шепарда состояло в следующем: Слейтон должен стать кем-то вроде шефа астронавтов, со своим офисом, титулом и официальными обязанностями. Все одобрили идею и предложили ее Гилруту, и в кратчайший срок Дик получил должность координатора деятельности астронавтов. Возможно, в НАСА были люди, полагавшие, что это лишь добавит внештатной работы астронавту-неудачнику, но в таком случае они недооценивали Дика. Слейтон был гораздо более проницательным и решительным человеком, чем обычные обитатели его висконсинской тундры. Эта работа давала ему возможность реализовать свою невостребованную энергию. Как организация, НАСА по-прежнему представляла собою политический вакуум, и Дик собирался заполнить его… местью. Довольно скоро Дик стал в НАСА фигурой, с которой приходилось считаться, и мотивация его не изменялась: чем могущественнее он становился, тем больше получал шансов изменить решение, запрещавшее ему полеты. Справедливость, обычная деловая справедливость… во имя нужной вещи.