Книга Ильгет. Три имени судьбы - Александр Григоренко

* * *

К вечеру внутренность круга стала неподвижной.

После всадников туда зашли люди, много людей в серых войлочных одеждах. Одни собирали стрелы, другие искали нужные им туши. Я видел, как за пределы стены выволокли нескольких полосатых князей и одного пятнистого, — тех, кто тащил, встречали, вскидывая руки.

Но взяли из круга совсем немного — диких ослов и оленей. Остальное зверье было не нужно монголам.

Двинулись с места тумены под знаменами. Когда они ушли, подняли нас, рабов, и погнали в круг — убирать то, из чего была сделана стена, и собирать оставшуюся дичь.

Йеха впрягся в повозку. Монгол, бывший старшим в нашем десятке — а всех рабов, так же, как и самих себя, они делили на ровные числа и ставили каждому числу начальника, — показал знаками, что обратно мы повезем не колья, кошмы и молоты, а убитых лис. Одну лису начальник вытащил за хвост прямо из-под своих ног, показал на нее пальцем, что-то прокричал и бросил в повозку. К заходу солнца повозка наполнилась с верхом, хотя мы не обошли и половины круга. Зверья было столько, что мы почти не наступали на землю. Некоторые из рабов прятали за пазухи зайцев и больших сусликов — в тайге такие не встречались…

Такова была охота великого хана и его народа.

Хашар

Боорчу — единственный монгол, которого в ту пору я знал по имени, — сделал мне подарок.

Ему больше других полюбились пляски обоюдного существа. После великой охоты, ночью, он пришел в загон для рабов и, застав существо спящим, пнул меня в бок. Он что-то кричал, от крика его проснулся Йеха и вскочил на ноги.

Увидев, что нет моего берестяного уха, монгол замолк и ушел.

Через несколько дней, опять ночью, в мое ухо больно ткнулось что-то твердое, и вслед за болью раздался далекий звук:

— Эй, Сэвси-Хаси! Эй!

Боорчу принес полый рог огромного быка — наверное, из тех, которые везут белую юрту, — и этот рог заменил мне берестяную трубу. Кому-то из мастеров монгол велел отпилить острый конец рога и вдобавок привязать к нему тонкий ремень, чтобы я мог носить его повсюду, не теряя.

Тут же он схватил меня за шиворот и повел нас к огням войска. Его десяток, собравшись у огня, ел мясо и пил, наливая из бурдюков в чашки, пахучую дурманящую воду. Когда окончился танец, нам дали того и другого. Впервые мы поели до сытости, но выпитое тут же опорожнило наши утробы. Монголы смялись, а меня душила горечь.

То был последний раз, когда нас притащили на потеху. Скоро монголы сменили веселые лица на суровые.

Пришла весна, великое стойбище снялось с места и двинулось в глубь расцветающей равнины.

Мы шли по травам и камням, через неведомые и непохожие друг на друга реки — каменистые, как моя река, или песчаные, как река Ябто, — мы обходили цепи белых гор, и в этом странствии провели год, из которого в памяти осталось лишь немногое. Но это немногое не оставляет меня и сейчас.

* * *

Из того года самым памятным было удивление — оно возникло, когда я впервые увидел город.

Посреди ровного пространства возникла серая ровная скала без вершины, каких я не встречал никогда. Мы подошли ближе, и я увидел, что верх скалы будто обшит бисером — то были люди. Скоро я узнаю назначение этих скал, но тогда осталось одно лишь удивление — без всякой мысли. В те дни я шел, потому что ведут, жил, потому что не умер, и если бы размышлял над увиденным, то, наверное, подумал бы о том, что стены — единственный способ спрятаться на земле ровной, безвидной, не дающей укрытия никому.

Названия того города я не знаю. Он был намного меньше тех, что я увижу потом. Но ни один из них уже не удивлял меня, хотя другие люди, родившиеся в тех краях, со слезами на глазах, смотрели на стены, становившиеся от города к городу все выше, на скопления странных разноцветных жилищ, и что-то похожее на молитву выговаривали их губы. Для меня же город остается тем, от чего я держусь на расстоянии, как от чего-то чужого, почти ненавистного.

Когда мы останавливались, Йеха кричал в мой рог одни и те же слова: «Что видишь?!» Спросил он и в тот раз. Я ответил ему: «Не знаю». Сын тунгуса прокричал еще раз — он желал, чтобы его глаза, идущие впереди, служили так же верно, как мне служат его уши.

И я сказал ему, что вижу большую муравьиную кучу, но только вместо земли, сухих листьев и хвои — камни, а вместо муравьев — люди.

Йеха замер, будто в моих словах услышал что-то, чего ждал.

Он выпрягся из повозки, прошел вперед, будто хотел что-то рассмотреть, потом спросил:

— Они — рыжие?

— Кто?

— Люди в муравейнике.

Я ответил, что не разбираю их цвета. Йеха постоял немного лицом к городу, повернулся, и я повел его обратно, к оглоблям повозки.

С той поры сын тунгуса стал задумчив.

О том, что слышит он, я спрашивал редко, — плоская земля ничего не прятала.

Земля наполнялась людьми. К утру другого дня они окружили все пространство вокруг города, и то были не воины. Открывалось увиденное год назад на великой охоте, которая не кормила хозяев этого мира, но учила их обращению со всеми другими народами.

Приближаясь к каком-либо городу, вожди монголов рассылали отряды во все стороны. Отряды становились в нерге, поднимали и гнали вперед всех, кто кочевал или жил не сходя с места. Только на этой ловле добычу не замыкали стеной из кольев, веревок и кож.

Ловля заканчивалась хашаром.

Хашар — «общее дело» на одном из здешних языков — вещь простая и разумная. Это и добыча, и орудие для новой добычи. Хашаром монголы выгоняли людей из городов. Каждый человек в хашаре носит название хашарчи.

Люди шли длинными вереницами в сопровождении немногих всадников, и каждый из них нес на себе то, что было подобрано по дороге, — корзины наполненные камнями, вязанки дров или целые древесные стволы. Тем же ранее занимались и мы — повозка Йехи была полна.

Камни и дерево — первая и самая простая работа хашара, в котором, как и в войске, все разбито на десятки с начальником-монголом во главе. Наш начальник был долговязый с изрытым лицом. Существо Сэвси-Хаси его нисколько не занимало, даже злило, — когда я пропускал камень на земле, он стегал меня плетью и скалил маленький длиннозубый рот. К счастью, этого монгола убила первая же стрела, когда мы подошли к стенам, хотя такая смерть необычна для начальствующих над десятками хашарчи.

Камнями и деревом хашар засыпает рвы, опоясывающие города, чтобы подтащить к ним огромные орудия для разрушения стен и метания ядер, — простых и горящих. Некоторые десятки идут под прикрытием деревянных навесов — на них обрушиваются стрелы, камни, кипящая вода и смола. Но если навесов не хватает, то орудия тащат без них. Монгол всегда идет сзади, ибо его дело гнать рабов как можно быстрее, чтобы доставить орудие к нужному месту. Если под стрелами и камнями умрет весь десяток, он встанет во главе другого. Монгол бережет только орудийных мастеров — они идут, спрятавшись за машины.