Книга Форт Росс. Призраки Фортуны - Дмитрий Полетаев

— Благодарю вас, ваше сиятельство. — Резанов повернулся к Зубову, закусив губу. — Я, как уже изволил заметить вашему сиятельству, новичок в городе…

— А, ну-ну… Ну что ж, ступай с Богом…

Зубов как-то странно поглядел на Резанова. Николаю Петровичу даже показалось, что как будто даже с некоторым сожалением.

«Нет-нет, из Петербурга надо убираться… И чем скорей, тем лучше!»

Приняв это решение и скрывшись наконец с глаз Платона, Николай Петрович быстрой походкой, почти бегом, направился обратно к себе, в присутствие.

«Интересно, за сколько служебный экипаж домчит меня до Гатчины? Или, может, верхом?.. Нет, надо в экипаже… Быстрей, Николя, времени у тебя остается немного!»

Глава четвертая

«Принц датский» русского двора

1792 год. Санкт-Петербург

Резанов быстро поднимался по лестнице Гатчинского дворца. Карета имперской канцелярии доставила его сюда за четыре часа. Без каких-либо затруднений Николай Петрович поднялся на третий этаж. Здесь располагался рабочий кабинет его императорского высочества.

Находиться в Царскосельском, как и в Зимнем дворце, в непосредственной близости от матушки, Павел Петрович не любил. Поэтому всеми правдами и неправдами он всегда, при первой же возможности, стремился обратно к себе, в милую Гатчину, туда, где он, создав некое подобие государства в государстве, мог хоть в какой-то степени ощутить себя правителем удела, пусть и чрезвычайно крошечного. Правда, расстраивался он по этому поводу совершенно напрасно, княжества его германских предков порой ненамного превосходили территорию гатчинских владений Павла.

«Ну, так то ж в Европе!» — воскликните вы и будете совершенно правы, ибо на бескрайних просторах Руси Гатчина терялась, превращаясь в какую-то бессмысленную в своем существовании пылинку. Бессмысленный правитель бессмысленной пылинки… Его величество Пыль! И все это на фоне тех грандиозных событий, которыми славились последние десятилетия уходящего века.

«Да уж, незавидное положение», — размышлял про себя Резанов. Однако то, что это были «последние десятилетия» правления Екатерины, точнее, ее последние четыре года, никому еще не дано было знать.

Павел приближался уже к четвертому десятку. Надежду на корону он никогда не терял, однако она давно поостыла и мигрировала в какие-то настолько далекие и сокровенные уголки его души, что порой ему и самому перспектива восшествия на российский престол казалась маловероятной. Матушка была полна энергии, ее кобельки лишь молодели год от года и были уже чуть ли не вдвое моложе его самого!

О, как он ненавидел их всех! И тех, кто есть, и тех, кто был, и тех, кто еще будет, но особо он ненавидел этого, последнего — Зубова! Ненавидел его гораздо больше, чем даже самого одноглазого, царство ему небесное! Хотя поначалу Павлу казалось, что больше, чем Потемкина, ненавидеть человеческую сущность уже невозможно. Ан нет, оказывается, возможно. И за молодость, и за красоту, и за то — и это главное — что они, холопы, правили его страной, его Россией вместо него! Они посмели жить той жизнью, которая по праву, дарованному свыше, была уготована именно ему! И которую его мать узурпировала, лишив отца сначала трона, а потом и жизни! И вот теперь так же лишает престола и его! Изживая его, позволяя этим мерзавцам и извращенцам, вершащим блуд со старухой, поглядывать на него свысока! И на кого?! Принца крови! Боже, ну где же справедливость Твоя? Это же невозможно пережить!

Что и говорить, страсти в душе Павла Петровича кипели воистину шекспировские. Не зря он, всегда имевший склонность к некоторой театральности, сравнивал себя с Гамлетом. В подражание ему Павел не носил ярких одежд, в которые, как попугаи, рядился кичливый и развратный двор его матушки. Он предпочитал одеваться в черно-серые тона. Так же, как и несчастному Датскому принцу, Павлу в каждом темном коридоре дворца мерещилась тень убиенного батюшки, императора Петра III, взывающего к отмщению.

Эта его «театральная бравада» была, к сожалению, хорошо известна Екатерине, за что она ненавидела сына еще больше.

Павел всей бессмысленностью своего существования был у нее как бельмо на глазу, как репей, прилипший к греховному подолу ее жизни. В некотором смысле ситуация, сложившаяся в русском правящем доме, именно из-за широкой известности своей в Европе и связывала Екатерине руки. Она прекрасно понимала: случись что-нибудь с ее сыном, законным наследником престола, и ей будет уже не подняться. И британский монарх, и французский, и прусский, и даже австрийский — все бы отвернулись от нее. Больше всего она боялась опорочить свое имя и реноме именно в их глазах. Но даже в своих, как говорится, пределах Екатерина была не готова рубить сплеча. Пугачевское восстание, хоть и случившееся уже почти двадцать лет назад, все же так напугало императрицу, что наложило отпечаток на все ее последующее правление. Заодно и сокрушив все благие намерения юной вседержительницы превратить страну в «конституционную монархию», на волне которых она и взошла когда-то на российский престол.

Не сдержала Екатерина своих обещаний, данных когда-то графу Никите Панину, который в те далекие времена был ее единственным другом и благодаря которому она и оказалась на российском троне. Не мужланам братьям Орловым она была обязана — с ними, используя их кобелиную сущность, она просто спала да пряталась по молодости лет за их широкие спины, — а именно Панину. Это она всегда помнила и, как это часто бывает, с годами испытывала все большую неприязнь к своему «благодетелю».

Другими словами, не в силах каким-либо образом воздействовать на сложившуюся ситуацию, Екатерина давно уже решила отдаться во власть Провидения, предоставляя возможность страстям, пылающим в душе цесаревича, самим испепелить его страдающую душу.

Его императорское высочество и впрямь становился от года к году все мрачней. Бледный, что еще более подчеркивали его темные, гамлетовские одеяния, болезненный на фоне румяной, пышущей здоровьем Екатерины, Павел являл собой ту партию, на которую даже самый изощренный в предсказании грядущих политических альянсов придворный карьерист ни за что не сделал бы ставку. И это Павел тоже читал в пустых, глядевших как будто сквозь него глазах спесивых царедворцев.

Поэтому, когда ему доложили, что кабинет-секретарь ее императорского величества Резанов «всемилостивейше просит принять его по делу, не терпящему отлагательств», Павел и удивился, и насторожился. Ибо он считал Резанова именно таким расчетливым придворным карьеристом.

То, что Резанов работал в матушкиной канцелярии у Державина, Павел, естественно, знал. Более того, он даже слышал разговоры, некоторое время ходившие при дворе, что-де, мол, этот самый Резанов пару-тройку лет назад или нет, уже, наверное, лет пять, — «Господи, как же летит время!» — возглавлял охранную роту матушкиных гвардейцев и даже оказал ей какую-то услугу, когда та путешествовала по Крыму. Что именно там случилось, Павел запамятовал, ибо никогда не придавал этому особого значения. Однако то, что потом Резанов то ли впал в немилость, то ли сам на что-то обиделся и, уйдя в отставку, покинул двор, Павел помнил. Тогда он сделал себе, как у него это водилось, пометку, что этот «обиженный» гвардейский капитан вполне мог бы ему пригодиться. Ибо пополнить штат своих приближенных Павел, имея по известным причинам весьма ограниченные возможности, мог как раз только за счет царедворцев, выпавших из фавора у матушки.