Книга Время, назад - Филип Киндред Дик

– Она у тебя что, совсем молодая?

Не отвечая, Себастьян снял с полки томик английской поэзии семнадцатого века в переплете из меха венерианского сноффи.

– А ты любишь Генри Воэна? – поднял он глаза на Энн.

– Это он написал стихотворение про то, как видел вечность? «Однажды в полночь вечность видел я»[24].

Полистав немного томик, Себастьян сказал:

– Эндрю Марвелл, «К стыдливой возлюбленной». «Но за моей спиной я слышу, мчится крылатая мгновений колесница; а перед нами – мрак небытия, пустынные, печальные края»[25]. – Он порывисто захлопнул томик. – Я видел эти края, вне пространства и времени; я видел вещи столь огромные…

Он замолк, находя бессмысленным обсуждать свою загробную жизнь.

– Я думаю, ты просто хочешь поскорее затащить меня в постель, – сказала Энн Фишер. – Заголовок стихотворения – я, как говорится, поняла намек.

– «И девственность, столь дорогая вам, достанется бесчувственным червям», – процитировал Себастьян и с улыбкой взглянул на Энн; возможно, она и была права.

Но эти стихи не оставляли места для предвкушения. Он знал, и знал прекрасно, и их, и опыт, в них изображенный.

– «В могиле не опасен суд молвы, – полувыкрикнул он, ощутив все снова – и запах могилы, и пронизывающий холод, и тесный кошмарный мрак. – Но там не обнимаются, увы!»

– А если так, то пошли в постель, – конструктивно предложила мисс Фишер и первой прошла в спальню.

А потом они лежали обнаженными, прикрытые одной лишь простыней; Энн Фишер молча курила, красный огонек то вспыхивал, то пригасал. Себастьяну было мирно и спокойно, мрачное напряжение куда–то исчезло.

– Но для тебя это не было вечностью, – сказала Энн Фишер, словно выплывая из глубины своих размышлений. – Ты был мертвым лишь конечное время. Сколько там, пятнадцать лет?

– Да при чем тут это! – вспылил Себастьян. – Сколько ни пытайся людям втолковать, никто ничего не понимает, ну, кроме тех, кто испытал все на собственной шкуре. Когда ты находишься вне основных категорий восприятия, вне пространства и времени, это продолжается бесконечно; никакое время не проходит, сколько бы ты ни ждал. И это может быть и бесконечным блаженством, и бесконечной мукой, в зависимости от твоих с Ним отношений.

– С Ним? С Богом?

– Анарх Пик, когда ожил, называл эту сущность Богом, – задумчиво сказал Себастьян.

И застыл от ужаса, осознав, что же он такое ляпнул.

– Я его помню, – сказала Энн Фишер после длительной паузы. – Это было очень давно. Он основал Юди, этот культ группового разума. Вот уж не знала, что он уже ожил.

Ну что тут можно было сказать? Никак ведь и не вывернешься. Из его слов однозначно следовало, что Пик возродился и что он, Себастьян Гермес, лично при этом присутствовал. А значит, Анарх был или находится в витарии «Флакон Гермеса». В каковом случае можно было дальше не темнить.

– Мы как раз сегодня его оживили, – сказал Себастьян, отчаянно стараясь угадать, что значат для Энн эти сведения.

Ведь он ее, собственно, совсем не знал, и ей это могло быть совершенно безразлично, а могло представлять богословский интерес, либо быть поводом для пустой болтовни, либо, что самое страшное… но тут уж приходилось рискнуть. Вероятность того, что Энн Фишер так или иначе связана с кем–либо, весьма заинтересованным в Анархе, была мизерно мала, а значит, мал был и риск.

– Он сейчас у нас в витарии, – добавил Себастьян, – потому–то я и не могу остаться здесь на ночь – я обещал ему вернуться и поговорить.

– А можно мне с тобой? – спросила Энн. – Я ни разу не видела старорожденных в первые часы по возвращении… Говорят, у них какое–то особое, отстраненное выражение на лице. От того, что они перед этим видели. Они все еще видят что–то другое, что–то огромное. Иногда они говорят загадочную бессмыслицу, вроде «я – это ты». А может, это не бессмыслица, а дзенские коаны, понятные для них самих, но вот для нас… – В полумраке спальни было видно, что она села в постели и бурно жестикулирует, вопрос не оставил ее равнодушной. – Мы их слушаем и не можем понять… да, я с тобою согласна, наверное, нужно через это пройти.

Она соскочила с кровати, бросилась, не обуваясь, к гардеробу, достала трусики и лифчик и стала торопливо одеваться.

А минуты через две и Себастьян, вновь ощутивший себя усталым и старым, тоже начал искать свои трусы.

«Я сделал, – думал он, – кошмарную ошибку. Теперь ведь она никогда не отстанет, ее настойчивость похожа на волчью хватку. Если бы можно было реверсировать один лишь кусочек жизни, когда у меня с языка сорвалось…» Понаблюдав, как она надевает ангорский свитер и узкие, в обтяжку, брюки, он продолжил свое одевание. «Она умна, она привлекательна, и она уже понимает, что здесь что–то не совсем обычное. Каким–то таким не вербальным образом я ухитрился известить ее, что это нечто необычное».

И одному лишь Богу известно, как далеко она может пойти, утоляя свое любопытство.

Глава одиннадцатая

О Боге нельзя сказать ничего буквального или утвердительного. В буквальном смысле Бога «нет», поскольку Он превосходит существование.

Иоанн Скотт Эуригена

Поймав такси, они летели через Бербанк к витарию «Флакон Гермеса».

Снаружи заведение выглядело пустым, ни в одном окне не горел свет, словно все сотрудники давно разошлись по домам. Даже Себастьяну почти не верилось, что там, внутри, на импровизированной кровати лежит Анарх Пик, и уж доктор–то Сайн за ним присматривает.

– Просто потрясающе, – сказала Энн Фишер, прижимаясь к Себастьяну всем своим гибким телом. – Холодно, прямо дрожь пробирает, скорее бы попасть в помещение. Мне не терпится его увидеть; ты и представить себе не можешь, как я тебе благодарна, что ты меня взял.

– Только мы совсем ненадолго, – предупредил Себастьян, берясь за ручку двери.

Дверь распахнулась, и в них уперся ствол пистолета. Пистолет был в руке Боба Линди, по–совиному моргавшего на свет и бдительного уж всяко не меньше совы.

– Это я, – сказал Себастьян; хотя он на мгновение и испугался, но был рад, что его сотрудники несут постоянную стражу. – И одна знакомая.

Войдя следом за Энн, он закрыл за собою и запер дверь.

– Я очень боюсь всяких пистолетов, – нервно сказала Энн Фишер.

– Да убери ты эту штуку, Боб, – сказал Себастьян, – все равно ею никого не остановишь.