Книга Короли побежденных - Елена Первушина

— Телесной души, — ответил я, не задумываясь — Рувеновы наставления сидели крепко.

— Угу. А птица ее несет в небо. Но птица — ястреб, она еще и убивает змею, смотри, какой клюв и когти. Это значит, что вы, огнепоклонники, не можете коснуться небес, если не умрете.

— Ну да, а что тут такого?

— А ты смотри дальше. Что это за дерево, знаешь?

— Сначала подумал, что дуб, а теперь, похоже, нет.

— Сам ты дуб! Это саремовый плющ с островов. Он обвивается вокруг любого дерева и растет, пока до неба не дотянется. Видишь, кабан ему корни грызет. Птица зерна клюет, но он все равно растет, и пока он есть, все на свете едино: и подземное царство, и земля, и небеса. Тебе нянька не рассказывала, как старик по бобовому стеблю на небо лазал?

— Да вроде было что-то, только так давно…

— То-то и плохо, что давно. Если ты знаешь только про змею и огонь, то и жить тебе здесь, и мучаться от тесноты, пока не помрешь, но если ты помнишь про плющ, то можешь сам себе мир выбирать и менять по своему усмотрению. Знаешь, для чего сарема нужна?

— Для торговли? Она дорогая, из нее благовония делают и вроде еще духи.

— Ага, благовония! Вы тут все так перепутали без нас. Сарема человеку его живую душу показать может. Не вашу, телесную, которую вы сапогами под лавку запинали, а живую. Которая и змея, и птица, и цветок, и женщина, и все. Правда, если человеку глаза с детства не вывихнули, он и так все видит, но иногда и сарема нужна, если жить устанешь. Вот смотри сюда снова. Эти четыре листика, вокруг птицы со змеей. Это значит, что плющ все равно сильнее и смерть — это только путешествие в иную плоть, и снова рождение, и снова все радости всех миров перед то бой. Только не зажмуривайся.

— А Изначальный Огонь?

— Не знаю, может, он где-то и есть, только мне до него дела нет. Вокруг столько красоты, столько жизни, а ты говоришь, что надо зажмуриться и все скорее пожечь. В честь какого-то Изначального Огня, который даже и не настоящий огонь, а так, Чистая Сущность. Говоришь, нужно все вокруг огнем очистить, а я говорю, что грязь у тебя в глазах, в ушах и на языке, если ты чудес этого мира не видишь. Не видишь потому, что души своей давно в истинном обличье не видел, потому что боишься ее, тоже очистить огнем хочешь. А она прекрасна и в твоей чистке не нуждается.

— Да не боюсь я ничего! И ничего не говорю!

Он снова смутился и перевел дух:

— Опять меня понесло, прости. Ты, наверное, и вправду не боишься. Да я сейчас не с тобой говорил. Знаешь, бывает.

— Так все-таки почему из волка дерево растет?!

— У! Мать Хестау, за что ж ты его таким недогадливым слепила?! Волк — повелитель нижнего мира, смертоносец. Но в нем тоже жизнь. Предки наши рассказывали, что по весне волк с женщиной-ведьмой по вспаханному полю катается и оттого земля становится хлебом брюхата. Ну, я такого изобразить не посмел, решил, что наставник Эно на стену полезет, вот и сделал намеком.

— А Бес с Наставником, о чем они говорят?

— Понятия не имею. Я их так, для смеха вырезал. Подумал, что они уж точно найдут, о чем побеседовать.

— А почему ты такие скамьи сделал именно для Пламенников? Уж от их-то семени плода не дождешься. Они, считай, умерли уже, только по земле пока ходят.

— Так ведь я и говорю тебе, что все зто рядом. Мир не лужайка, где птички-бабочки летают, птички-бабочки тоже друг дружку прекрасно едят. Просто все рядом — жизнь и смерть, тьма и свет, земля и небо…

— Бес Звезды и Человек Огня?

— Ты это сказал.

— И ты в это веришь?

— А что, разве это не так?

Я перевел дух. И подумал еще кое о чем.

— Март, ты мне правду можешь сказать?

— Попробую.

— Ты за этим сюда и приехал? Чтоб об этом говорить? Словом и резьбой?

Март улыбнулся:

— Думаешь, мне слава Лаура спать спокойно не давала?! Ничего себе, представляю! Нет, господин Ражден, я сбежал. Точнее, меня прогнали. Это правда и есть. Я всегда правду говорю.

— Только не всю?

— Как и любой человек.

* * *

Две скамьи для Багряных Накидок, две для прочих гостей, четыре скамьи с балдахинами для хора. Я зачастил в мастерскую. Звал с собой и Йорга, но тот, недоуменно пожав плечами, отказался. А как-то потом я увидел его во дворе, почтительно беседующим с одним из Солнечных Мечей, и успокоился — значит, мой побратим не скучает.

Мой резчик сказал на это: «Волки ищут щенят», но объяснить, что он имеет в виду, не соблаговолил.

Он скоро вовсе перестал меня остерегаться, и я каждый день выуживал из него новые рассказы об островах, о белых домиках из глины, расписанных цветами, и буйных пиршествах, о прекрасных женщинах и непроходимых лесных зарослях, об изгнанных королях и самовластных аристократах, о морских сражениях с тардскими и (увы!) церетскими кораблями, о старых мастерах и их деяниях.

Самым чудным было то, что его рассказы о нечестивой вере казались мне странно знакомыми. То же сказал когда-то Рувен об Эвмене и его друзьях. Они говорили с птицами и зверями, как с друзьями. Они звали братьями огонь и камень, а сестрами — жизнь и смерть. Все это наводило на такие крамольные мысли, что я предпочитал не додумывать их до конца. Йорг, с которым я как-то рискнул поделиться своими сомнениями, даже слушать меня не захотел. Март же, наоборот, не видел в этом ничего особенного. Всюду попадаются умные люди.

Я все приставал к нему, уговаривая рассказать, зачем он сюда приехал. Не верилось мне, что такой хитрюга попал как кур в ощип. Март смеялся и отмахивался:

— Ну, рудокоп! Зачем тебе чужая жизнь?

— Ты же сам говоришь, что чужой жизни не бывает, жизнь она одна, общая.

Он закрыл руками голову:

— Сдаюсь, сдаюсь. Убит и погребен. Ладно, слушай. Ты про корабельный союз, конечно, знаешь?

— Ну да.

— Начиналось все очень невинно. Потопить пару кораблей тардов, пограбить церетов. Не в море, конечно, а здесь же, на берегу. Налоги. Пошлины. Наши на такие дела мастаки. А потом среди тех, кто познатней, пошли разговоры, что, начав с корабельного союза, можно и Лайю возродить. Церетов потихоньку скупить на корню, выкупить назад наши родовые земли — и вперед. Флаги на башни, армию на границы, аристократов по дворцам. Словом, все как в старое доброе время. Даже короля поменяли ради такого случая на более честолюбивого.

— Мерзавцы неблагодарные! — проворчал я.

— Я бы так не сказал, но твой праведный гнев понимаю. Но ладно, мне-то что, мое дело — скамейки, только они сами прицепились. На мою беду, род у меня славный и древний, вот они и хотели, чтобы я в их ряды встал. А я ни в какую.

— Постой, не понял: ты что, не хочешь свой род из ничтожества поднять?