Книга Падение «Вавилона» - Андрей Молчанов

На телевизионном экране безжалостная мафия убивала предавшего ее Тома. Том судорожно дергался под выстрелами. Конец его был ужасен.

— А вот и Толя… — внезапно произнес Женя. — Нашелся! Где же ты был, брат?

Глядя на меня, он улыбался с радостным изумлением, смахивая своим лицом, перемазанным грязью, на особь негроидной расы.

Я рассеянно взглянул на экран телевизора. Бандиты на этот раз мирно играли в шахматы. Один из них сдвинул пешку назад, другой переставил коня почему-то по диагонали.

По оконному стеклу скользнули фиолетовые отблески — приехали полицейские. При их появлении в комнате дочь-брюнетка незамедлительно потребовала составления протокола, ибо ее любимый папа, оказывается, возвратившись с работы и бредя улицей с плохо отремонтированным дорожным покрытием, сверзился, оступившись, в яму, в результате чего получил увечья. Брюнетка требовала взять соскоб с лица Жени для идентификации почвенной массы на его синяках с той, что была на дне ямы, ибо завтра же намеревалась вчинить иск строительной компании, производившей дорожные работы, на сумму в один миллион долларов.

Эту яму я впоследствии видел — в ней вряд ли мог уместиться и воробей…

Полицейские между тем отнеслись к требованиям брюнетки весьма покладисто, тут же принявшись строчить бумагу о несчастном случае.

На Женю, торжественно восседавшего на стуле и бессмысленно взиравшего на окружавшую его действительность, особенного внимания они не обращали. Лишь один, мельком оглянувшись на пострадавшего, равнодушно спросил:

— Are you okay?[10]

— О`кей, — послушно икнул Женя.

Полицейский удовлетворенно кивнул и пошел вместе со старухой исследовать злополучную яму.

Этот сакраментальный в Штатах вопросик насчет «окея» и неизменно утвердительный ответ на него были какой-то потешной традицией.

В воспоминаниях моего вашингтонского детства присутствовал следующий фрагментик: лежавший в луже крови на тротуаре парень с куском арматуры в голове, хрипящий в агонии и участливо склонившийся над ним страж порядка, интересующийся у него как раз насчет пресловутого «окея». С последним своим дыханием парень, помнится, заверил, что, дескать, с ним, с «океем» у него — да, полнейший порядочек!..

Вскоре, исполнив свое главное предназначение, а именно — констатировав случившееся несчастье, полиция отбыла охранять покой граждан, и домочадцы продолжили процесс извлечения Жени из его помятой верхней одежды, причем в одном из карманов брюк старуха обнаружила бутылочку шампанского, видимо, в суматохе похищенную Евгением с какого-то стола в ресторане.

Узрев бутылку, хозяин дома судорожными движениями рук попытался вырвать ее из цепких пальцев конфискаторов, но подобное напряжение отняло у него последние силы и, обреченно выдохнув нецензурное слово, он ткнулся головой в обеденный стол, заснув крепким безмятежным сном.

— Это надо отметить! — провозгласила старуха, открывая бутылку.

Брюнетка, кивнув, достала из серванта три бокала.

Я вновь посмотрел на телевизор. В глубине экрана виднелся симфонический оркестр. Сновали смычки, истово размахивал палочкой дирижер, и пианист, стучавший возле него по клавишам, дергал головой, как испуганная лошадь, словно боясь, что палочка заденет ему по носу.

Старуха, зловеще и весело блестя фарфором зубов, разливала над головой своего недвижного муженька шампанское в подставленную мной и брюнеткой хрустальную тару. Женя, обняв широко раскинутыми руками стол, остекленелым взором косился в угол потолка, напоминая своей римской челочкой, прилипшей к потному лбу, отравленного на пиру патриция. Над ним со звоном сошлись бокалы, и шипучее вино пролилось на голову его.

Отметив с домохозяевами перспективу грядущего им миллиона, я забрал из «кадиллака» пакеты с продуктами, поднялся в свою комнату и нырнул в постель.

За окном разыгралась январская непогода. Повалил снег, засвистала, колотясь в окно белой крупой, метель.

Я подумал о том, что завтра надо обязательно позвонить Ингред, потом вспомнил казарму в поселке Северный, Басеева, озлобленного жизнью и лично мной, комбата… Как давно это было! Да и было ли?..

И наконец погрузился в сон, прислушиваясь к шуму ветра и естественному движению стихии.

Утречком, надев спортивный костюм и кроссовки, я вышел на заснеженную улицу, искрящуюся солнцем, и побежал трусцой к океану, наслаждаясь звенящей чистотой морозного тяжелого воздуха.

Что-что, а воздух Америки мне нравился: ничего постороннего в нем не ощущалось, экологию здесь блюли, понимая, видимо, что окружающая среда персональной не бывает и отсутствие здоровья не компенсируешь никакими долларами.

Я выбежал на знакомую дощатую набережную и помчался по ней, минуя Брайтон, к аттракционам на Кони-Айленд, где виднелась ажурная конструкция парашютной вышки.

Настил упруго проминался под эластичными подошвами, ветер колко врезался в разгоряченное лицо, сердце, казалось, подгоняло: прибавь ходу! — и мне мерещилось, что, оттолкнись я сейчас посильнее от досок, и — улечу в словно зовущее меня бездонное пространство неба, слитое с океаном, подернутым голубоватой рассветной дымкой.

От дома до Кони-Айленд и обратно я отмахал миль семь, если не больше, однако ничуть не устал, а лишь взбодрился и вернулся с опьяняющим ощущением какого-то кристально ясного восприятия мира и с ощутимо разыгравшимся аппетитом.

У дома попыхивал беловатым дымком разогревавшийся «кадиллак». Я заглянул в салон. На сиденье водителя узрел Евгения, одетого в добротное теплое пальто. Из разреза пальто выбивался галстук в каких-то болотных разводах.

Женя пребывал в оцепенелой дреме, поклевывая носом. Поля шляпы прикрывали выбритое дряблое лицо. По всему чувствовалось, белый офицер страдал общим воспалением всего организма и в мозгах его бушевало цунами.

Я постучал в боковое оконце. Голова в шляпе испуганно дернулась, и на меня уставились знакомые темные очки, не способные скрыть разлившееся по вспухшей скуле фиолетово-бордовое зарево обширного синяка.

— Привет, — еле ворочая языком, произнес Женя. — Видишь, что случилось… Упал вчера в яму. Сейчас еду на экспертизу. Потом в суд. Я этих строителей гадских…

— Женя, — сказал я. — Ты, вообще-то помнишь, что было?

— Жду, — вздохнул он, стыдливо отвернувшись. — Вспышек памяти. Или сведений со стороны.

— Ну, за ужин я заплатил, так что можешь вернуть мне свой «первый полтинник», — заметил я и, не дожидаясь ответа, последовал в свои апартаменты.

Пока закипало кофе и жарилась яичница, я позвонил Ингред в Берлин. Моя любимая пребывала в состоянии крайней подавленности, и занимал ее единственный наболевший вопрос: когда же наконец я вернусь? Заверив, что как только, так сразу, и, отключив телефон, я призадумался, решив в итоге посвятить грядущий день иммиграционным проблемам.