Книга Без срока давности - Владимир Бобренев

Хилов пришел в себя. Он включил свет. Порезанную кисть руки обмотал полотенцем. Потом, накрывшись шинелью, забился в угол кровати и, прижавшись к стене, так и просидел до утра на корточках, не сомкнув глаз.

На следующую ночь он лег спать не раздеваясь, с включенной лампочкой. Но едва заснул, как вскоре снова был разбужен непонятным царапаньем и визгом. Как и в прошлую ночь, его затрясло от страха. Схватив в охапку одежду, Хилов босиком бросился из комнаты на улицу. В черноте ночи ему снова стал мерещиться мертвенно-бледный силуэт жены, который все время маячил впереди, увлекая его за собой куда-то вперед. А сзади, подгоняя его, плясали и визжали все те же вчерашние призраки.

— Иди ко мне, — шептала вкрадчивым голосом жена. — Иди к мне, не бойся, нам будет так хорошо, как никогда прежде…

На мгновение опомнившись от охватившего его озноба, Хилов стал натягивать на себя штаны, рубашку и повернулся назад, намереваясь возвратиться домой. Он побежал трусцой в сторону ярко освещенного здания Театра Красной Армии, откуда до его дома оставалось не больше пяти минут ходьбы. Но тут перед ним снова возник призрак жены.

— Нет, я не хочу, я не хочу к тебе!..

И Ефим побежал в противоположном направлении. Он постоянно оглядывался и мог поклясться, что за ним с криками гонится целая сатанинская свора.

В это время мимо прогремел ночной трамвай, оглушив беглеца резким звонком. Хилова осенило: теперь он знал, что ему надо делать. Он бросился вслед за трамваем. Ему удалось его догнать на повороте, когда он снизил скорость, и запрыгнуть на пустую платформу.

— Теперь не догоните, — торжествуя, кричал он в пустоту, глядя на пролетающие мимо и исчезающие в темноте дома, деревья, столбы…

Трамвай мчался быстро, не делая остановок. Минут через десять он был уже возле Каланчевки. Хилов спрыгнул и побежал к Ленинградскому вокзалу.

После того кошмара Ефим решил вообще не ночевать в своей квартире, куда вернулся лишь под утро. Он почти перестал есть. С отрешенным видом Человек в фартуке бродил по кабинетам лаборатории, опасливо обходя стороной опустевшие камеры. Их зияющая пустота угнетала его все сильнее. Вечерами снова плелся на вокзал. От слабости кружилась голова. Выйти из ломки никак не удавалось, и для поддержания хоть какого-то ощущения равновесия он то и дело прикладывался к бутылке, которую постоянно носил в кармане. Сделав два-три глотка, чувствовал небольшое облегчение.

Долго так продолжаться не могло. Развязка ждать себя не заставила.

Как-то Могилевский пришел в лабораторию раньше других. Привычно заглянул в окошко комнаты дежурного, чтобы получить ключи и расписаться за снятие своего заведения с охраны.

— Вчера лаборатория под охрану не сдавалась, — доложил ему дежурный офицер.

— Странно. Неужели забыли? — изумился Могилевский.

— Там кто-то остался ночевать, очевидно для проведения непрерывного исследования. Во всяком случае, поздно вечером в лаборатории горел свет.

В принципе раньше такое было в порядке вещей. Случаи, когда лаборатория не сдавалась под охрану на ночь, бывали. Эксперименты по испытанию действия ядов на живые организмы продолжались, только теперь пришлось вернуться к забытым временам — перенести опыты на животных. Некоторые из них затягивались на несколько часов. Да и лабораторные «алхимики» тоже иногда засиживались над своими «изобретениями» сутками. Доводилось иногда и оставлять кой-кого в лаборатории на ночь, например мертвецки пьяного Филимонова, когда его невозможно было поднять на ноги.

И все-таки подобное происходило редко, и то с ведома начальника. В ту ночь оставаться в лаборатории никто вроде не должен был.

Выслушав дежурного, Могилевский решил, что, скорее всего, с вечера кто-то из сотрудников перебрал спиртного, не рассчитал своих сил и заночевал в теплом кабинете на просторном кожаном диване. Ничего страшного в этом незначительном нарушения он не видел. Тем более что охрана не имела права без присутствия Могилевского или его заместителя заходить в помещение лаборатории. Завеса секретности с нее еще не была снята.

Входная дверь была закрыта на ключ. Но у Могилевского был свой. Он открыл дверь, но, к его удивлению, начальника никто не встретил. Григорий Моисеевич зашел в коридор, обошел пустые кабинеты, в том числе и тот — с уютным кожаным диваном, заглянул в туалет. Никого.

— Есть здесь кто-нибудь?

В ответ — тишина. Могилевский снова вернулся в коридор, оттуда перешел через тамбур с приоткрытой железной дверью в тюремный отсек. Включил свет. У раскрытой настежь двери самой первой из камер он, вздрогнув, замер: прямо на него остекленевшими глазами искоса смотрел висевший в петле Ефим Хилов. На его животе топорщился надетый прямо на голое тело замызганный клеенчатый фартук, с которым он так и не расстался до конца своей жизни. Из-под него высовывалась неестественно скрюченная рука, замотанная грязным бинтом. Одним концом веревка была привязана к большому ржавому гвоздю, неизвестно кем и когда прибитому к верхней планке деревянных нар (в камере гвоздей быть не должно). Другой конец веревки туго стягивал шею бывшего Человека в фартуке.

Мертвецов за годы работы в лаборатории НКВД доктор Могилевский повидал немало, причем в самых страшных позах и с самыми ужасными гримасами на лице. Но труп самоубийцы Хилова поверг его в самый настоящий шок. Вид этого мертвеца был действительно страшен. Вчерашний ассистент не висел свободно в петле, как при так называемом классическом самоповешении, а зафиксировался в скрюченной позе на полусогнутых длинных ногах, коленки которых были широко раздвинуты в стороны, а мертвенно-бледные ступни вылезали из-под фартука и находились на цементном полу, сведенные вместе. Заросшее щетиной, давно не бритое лицо, вывалившийся из-под редких желтых зубов почерневший язык, взлохмаченная голова…

Взяв себя в руки, Могилевский прошелся по помещениям лаборатории, внимательно осмотрел столы. Заглянул в выдвижной ящик Хилова, дабы убедиться, не оставил ли самоубийца после себя каких-либо обличающих или покаянных посмертных записок. Ничего не обнаружив, вернулся в тюремный отсек. За складкой висевшего на мертвеце грязного фартука из кармана торчала ручка завернутого в носовой платок белого женского гребня и клочок бумаги. Это было то, что так тщательно искал начальник. Могилевский вытащил листок, пробежал глазами короткую запись: «Меня не ищите. Я ушел к ним, к своей самой любимой „птичке“. Она позвала меня к себе. На этом свете жить с вами больше не хочу. Прощайте. Ефим Хилов».

Скажу заранее: эта ужасная смерть не была последней в череде трагедий, обрушившихся на людей, причастных к деятельности лаборатории НКВД. Через год примеру Щигалева и Хилова последовал третий ее сотрудник — Прохоров, спившийся всего за какие-нибудь полгода после увольнения из органов. Еще один — Филимонов-младший — повторил почти полностью участь своего однофамильца. Остаток его жизни — сплошная череда длительных запоев, алкогольных психозов и бесплодных попыток превратиться в нормального человека через лечение в психушке. Там он и умер.