Книга Милый Каин - Игнасио Гарсиа-Валиньо

Он в очередной раз сдался, развел руками и признался сопернице:

— Да, хорошо ты меня потрепала.

В ответ Лаура только улыбнулась ему.

В этот момент к ним за столик подсел Хулио.

— Вот видишь, — сказал он Нико. — Теперь выяснилось, что играешь ты вовсе не лучше всех.

— Пожалуй, ты прав, — согласился Николас. — Но хоть способности-то у меня есть? Я смогу играть лучше?

— Чему-то ты научишься легко, но есть кое-что, над чем, боюсь, поработать придется очень серьезно.

— Чего же мне не хватает?

— Видения.

Нико явно не понимал, к чему клонил Хулио.

— Что такое видение? — спросил он, обращаясь к Лауре.

— Это умение видеть то, чего не видно.

Хулио с готовностью согласился с определением, данным племянницей.

— Но я с тобой не согласна, — заявила ему Лаура. — По-моему, у Нико есть видение.

— Что ж, вполне возможно, но ему придется поработать над этим качеством.

Нико с Лаурой вышли на террасу, где взяли себе по банке лимонада и продолжили болтать. Кораль с умилением в глазах смотрела на эту очаровательную сцену.

— Что делает такая девушка, как ты, в этом почти стопроцентно мужском заведении? — поинтересовался Николас.

— Именно я и являюсь тем самым «почти», представляю собственной персоной женский сектор клуба.

— Ну что ж, можно считать, что представлен он более чем достойно.

Они были довольны тем, как протекала эта светская беседа, поэтому искренне улыбались друг другу.

— Слушай, а ты хочешь сыграть в ближайшем районном турнире?

— Не знаю. Мне, по правде говоря, никто об этом не сообщил.

— Обязательно оформи заявку. Уровень у тебя более чем подходящий.

— Скажешь тоже! Неужели тебе действительно было трудно или хотя бы интересно играть со мной?

— Конечно. Я с удовольствием поработала головой. Мне, честное слово, пришлось потрудиться, чтобы обыграть тебя.

Передразнивая манеру Германа, Нико вдруг заявил:

— Шахматист из Курдистана проиграл с утра барана.

— С утра? Какого барана?

Лауре явно понравилась эта шутка, показавшаяся ей абсурдной.

— Это мое место в шахматной классификации. Выше курдистанского барана я пока не поднимался.

Лаура была готова аплодировать остроумию своего собеседника.

— А кто у нас стоит на ступеньку выше курдистанского барана?

— Сейчас посмотрим. Наверное, это… чурбан из Индостана.

— А если Чудило?

— Тогда из Вальдеморило.

— А если Кадило?

— То из Ватикана?

— Подожди, но это же не в рифму, — возразила Лаура и громко засмеялась.

— Ну и что? Пусть я буду называться Кадило из Ватикана.

Глава двенадцатая

Разворот доски на 180 градусов

Хулио внял совету Андреса Ольмо и взялся проштудировать Ламетри и де Сада. В трудах маркиза излагалась философия, которую Омедас готов был назвать химически чистой аморальностью. В своих трудах Сад преспокойно превращал зло в добро, освобождал человека от внутренних запретов и ограничений.

Помимо этих произведений Хулио перечитал и «Цветы зла» Шарля Бодлера. Эта книга внушала ему искреннее почтение и уважение к болезненному существу, терзаемому внутренними сомнениями и противоречиями, мечущемуся между страстью к преодолению границ и запретов и глубоким осознанием собственной вины и греховности.

Зло, по Бодлеру, было искушением, сладким пьянящим запахом, наркотически притягательным ядом для души. «Дьявол дергает за те ниточки, что заставляют нас двигаться, действовать и поступать так, а не иначе». В красоте, в понимании Бодлера, всегда были скрыты и страх, и инстинктивная тяга к убийству себе подобного. Для него, как и для де Сада, зло было особым деликатесом, редким сокровищем, доступным лишь возвышенным душам, воспарившим над обыденностью. Разница между ними заключалась в том, что, по мнению Бодлера, эта сумрачная муза зла заставляла дорого платить за свою любовь и вела к безумию какого угодно человека, вкусившего ее прелестей.

Для самого Хулио квинтэссенция зла была воплощена в Курце — зловещем персонаже из «Сердца тьмы», безумного романа, порожденного воспаленным разумом Джозефа Конрада, как галлюцинация в малярийном бреду. Эти страницы были для Омедаса тренировкой погружения в абсолютный, изначальный ужас. Курц оказался воплощением гедонистического отношения к власти над окружающими, этаким одиноким божком, возвышающимся над толпой дикарей. Его душа была свободна от каких бы то ни было моральных ограничений. Эта нравственная пустота охватывала все, к чему он прикасался. В отличие от Сада и Бодлера в романе Конрада зло не несло в себе ничего возвышенного, человеческого или хотя бы попросту достойного. По Конраду, оно представляло собой смерть, абсолютное ничто, полную пустоту.

В глубине души Хулио продолжал считать моральную опустошенность не достижением разума, а скорее наоборот — его поражением в борьбе против хаоса. Отсутствие внутренних моральных ограничений представлялось ему личностной аномалией либо — в большинстве случаев — формой внутреннего неприятия какой-то несправедливости или беспричинно перенесенных страданий, следствием травмы или внутреннего конфликта.

Парадоксальность случая Нико начинала беспокоить Омедаса уже всерьез. Ему срочно нужно было выяснить, какие события в жизни мальчика, случившиеся давно, в далеком детстве, или происходящие сейчас, могли вызвать в нем такую ответную реакцию.

Кораль не понимала, почему ее сын так быстро устал от этого мира, окружающие люди стали ему так безразличны и вызывали у него лишь презрение. Если не считать отдельных скандалов и редких случаев открытой демонстрации собственной порочности, большую часть времени Нико лишь усиленно показывал окружающим, как мало они для него значат, что приводило его мать в полное отчаяние.

Поведение Нико никак нельзя было назвать антисоциальным. Он никогда не нарушал никаких правил и законов, включая и довольно жесткие порядки, установленные в его школе. Мальчик не был и жадным, ничто в его поведении не указывало на тайную жажду обладания чем бы то ни было. В общем, случай Нико оказался абсолютно нетипичным. Хулио признался себе в том, что до сих пор не смог подобрать к нему надежную отмычку.

Нико вел себя очень осторожно, подловить его на чем-нибудь было практически невозможно. При этом его презрение к общепринятым нормам морали было абсолютно очевидным. Он прекрасно знал, как они формулируются и где проходит их граница, следовательно, имел все возможности балансировать на грани и издеваться над тем сводом правил, который предлагало ему общество. Впрочем, там, где от него требовалось демонстрировать хотя бы внешнее уважение к людям и законам, он без возражений так и поступал, ни больше ни меньше.