Книга Опрокинутый купол - Николай Буянов

Усталости как не бывало. Сердце Ольгеса ухнуло куда-то в черный омут, он в два прыжка подскочил к лежавшему отцу и затормошил его, крича от ужаса…

Йаланд Вепрь спокойно приоткрыл один глаз и хмыкнул:

–А неплохо…

Он почувствовал руки у себя на горле. Увидел закопченный потолок с висящими под стропилами пучками трав, злобное лицо колдуна и подумал: «А ведь он свободно мог убить меня с помощью магии… Но это, конечно, было бы не то. ТАК ощущение гораздо сильнее – когда жизнь твоего врага уходит на глазах, медленно, сквозь твои пальцы, сомкнутые на сонной артерии…»

Длинный нож вошел Патрашу Мокроступу в мягкие ткани чуть ниже живота. Хватка ослабла, он закатил глаза, валясь вбок, и сжался в маленький кричащий комочек, силясь достать до окровавленной рукоятки… Следовало бы добить, но Ольгес не мог заставить себя снова подойти. Шатаясь, он добрел до постели отца. Йаланд Вепрь был мертв. Нос его заострился, давно не бритые щеки ввалились и покрылись синюшной бледностью. Тело, почему-то сразу сделавшееся худым, вытянулось под покрывалом. Ольгес сложил ему руки на груди, поцеловал в холодный лоб и прошептал молитву. Ему очень хотелось заплакать, но слез почему-то не было. Опустившись на корточки рядом с трупом колдуна, он выдернул нож, покрытый бурыми пятнами, поднял глаза и увидел на пороге комнаты Дану.

Она смотрела на него спокойно и чуть удивленно, словно не осознавая до конца, что же произошло. И – она была потрясающе красива: такая мысль некстати посетила голову юноши, и он покраснел, поспешно вставая. Он всегда любовался ею, частенько думая с раздражением: да что она нашла в этом чертовом колдуне? Он же намного старше, и вообще… Ольгес вспомнил, как увидел ее тогда, утром, у колодца – она обернулась, встретившись с ним взглядом, и улыбнулась, совсем без насмешки, скорее, как показалось юноше, обещающе… Или он все себе придумал.

– Он первым напал на меня, – сказал Ольгес. – Он убил моего отца и пытался убить меня. Я только защищался.

Она печально кивнула головой. «Что же сказать ей? – подумал он. – Что я очень сожалею (несомненно, Патраш держал ее с помощью какого-то колдовства, и теперь она, свободная, сможет пойти со мной… Но вдруг она все-таки была привязана к этому сморчку?). Что я обязательно возьму ее замуж, буду заботиться о ней и ее детях, как о родных. И что я любил ее – с того первого дня, вернее, ночи… То есть…»

Стрела пропела у него над ухом, ударившись в бревенчатую стену. Он инстинктивно пригнулся и взмахнул рукой, видя, что Дана, не изменившись в лице, с дикой, завораживающей быстротой кидает новую стрелу на тетиву маленького охотничьего лука…

Она умерла сразу, без мучений. Длинный клинок, сделанный в форме рыбки, пробил ей горло навылет, пришпилив к дверному косяку. Ольгес хорошо умел метать ножи – отцова наука. Юноша совершенно не помнил, как выбрался из кудо и почему оказался здесь, у берега лесного озера, лежа лицом вниз, в траве… И почему сейчас не ночь и даже не утро, а, пожалуй, вечер следующего дня. Он приподнял голову и вяло подумал, что остался один, безоружный, в глухом лесу, в окружении врагов. Надо бы вернуться назад, в дом, забрать свой нож и хоть немного еды (хозяевам это уже не понадобится)… Но вспомнил мертвые глаза Даны, торчавшую из ее горла рукоять и снова погрузился в спасительное забытье. Будь что будет.

Маленький мальчик неуклюже выбрался из-под лавки, где прятался, прошлепал босыми ногами по комнате, подошел к убитой женщине, сел рядом, прижавшись лицом к ее ногам, и прошептал:

– Мама…

В другой половине избы, за занавеской, опять заплакала девочка. Нужно было идти ее успокаивать.

– Экспертиза доказала, что фрагмент летописи, изъятый из экспозиции краеведческого музея, является подделкой, – сказал Слава Комиссаров, сцепив руки на столе. Вид у него был, как пишут в школьных сочинениях, «усталый, но довольный» – всплыл наконец долгожданный мотив ("Кажется, подсознательно он никогда не верил в мои изыскания в пошлом духе «Секретных материалов»). – Вы знали об этом, Яков Арнольдович?

Вайнцман робко поднял глаза, пожал плечами – все дни, со смерти Глеба, в нем чувствовалась какая-то пришибленность. Все мы изменились, но он – особенно. Будто чувство вины пожирало его изнутри.

– Так знали?

– Догадывался. Даже не конкретно о документе, а вообще… Было ощущение некоего обмана.

Он вздохнул, опустил длинный нос и сложил руки на коленях.

– Несколько дней назад мне позвонил Вадим Федорович и назначил встречу… – Он кивнул на меня. – Вот молодой человек может подтвердить. Я приехал – и он мне прямо с порога заявил: мол, фрагмент летописи, который он приобрел у настоятеля монастыря, оказался ненастоящим. Правда, он высказался в более нецензурной форме, но суть…

– Когда он это обнаружил?

– Уже после того, как ознакомил с документом Глеба Анченко. Того заинтересовала легенда… Ведь действительно красиво: город среди северных лесов, окруженный врагами и бесследно исчезнувший… Отличный материал.

Он помолчал, потом вдруг экспансивно вцепился пальцами в остатки волос на голове.

– Поймите, для Глеба не было никакой разницы, поддельной была рукопись или настоящей, сути это не меняло. Да, Вадим Федорович обратился к знакомому в Москве, эксперту-искусствоведу. Разумеется, строго конфиденциально…

– Не к академику Черкасскому ли?

– Что вы! – испугался Вайнцман. – Черкасский растрезвонил бы на всю Москву.

– Хорошо, – вздохнул Слава. – Итак, маленькая лаборатория, неофициальная экспертиза… Что дальше?

– Ничего. Он смолчал. Решил сберечь свою профессиональную репутацию: все-таки ведущий специалист в этой области.

– И так лопухнулся…

– Неудивительно. Я же видел документ; держал руках.

Он сделал паузу.

– Не поверите, но когда я услышал, что это подделка, то испытал нечто вроде восхищения. Тот, кто ее изготовил, был, конечно, подонок… Но это был великий мастер!

– Почему «был»?

Яков Арнольдович удивился.

– Ну, был… Мы ведь говорим о прошедшем. Документ, насколько мне известно, начали переводить в начале шестидесятых. Подменили его наверняка раньше, возможно, фальшивку изготовило еще ОГПУ – были, знаете, прецеденты…

– Лаборатория утверждает другое. Работа действительно очень тонкая – полностью была соблюдена технология конца тринадцатого века: состав бумаги и красок, способ нанесения… Однако возраст ее – не более пяти-семи лет. Бумага искусственно состарена, но, как мне объяснил эксперт, есть разница между искусственным старением и естественным… Хотя в тонкости я, признаться, не вдавался.

Я из своего угла внимательно наблюдал за лицом художника (отстраненный от следствия, но, стараниями Славы КПСС, допущенный – неофициально, разумеется, – до роли пассивного наблюдателя… Что ж, и то хлеб). Делать это было легко – лицо было выразительное, как и весь облик в целом. Сейчас он что-то лихорадочно просчитывал про себя, почти не обращая внимания на окружающее, какая-то неожиданная мысль грызла…