Книга Остров фарисеев. Фриленды - Джон Голсуорси

троих. Но вот вопрос: надо ли определять для себя, что такое Бог? Я считаю, не надо. С меня хватает сознания, что в нас живет инстинктивная тяга к совершенству, которую, надеюсь, мы будем ощущать и на смертном одре; какое-то чувство чести, запрещающее опускать руки и отчаиваться. Вот и все, что у меня есть, но, пожалуй, мне большего и не нужно.

Недда крепко сжала руки.

– Мне это нравится, – сказала она, – только что такое совершенство?

Он снова издал тот же глуховатый звук.

– А! Что такое совершенство? – повторил он. – Трудный вопрос, не правда ли?

– Может, это… может, это всегда жертвовать собой, или, может, это… всегда уметь, всегда знать, как себя проявить или выразить? – задыхаясь, проговорила Недда.

– Для одного – первое, для другого – второе, для третьего – и то и другое.

– Ну а для меня?

– А вот это вы должны решить для себя сами. У каждого из нас внутри нечто вроде метронома – такой поразительный самодействующий инструмент, самый тонкий механизм на свете. Люди зовут его совестью: он определяет ритм нашего сердца, – вот и все, чем нам надо руководствоваться.

Недда сказала взволнованно:

– Да! Но ведь это ужасно трудно!

– Вот именно! Потому-то люди и придумали религию и разные способы перекладывать ответственность на других. Мы все боимся сделать усилие, взять на себя ответственность и всячески этого избегаем. Где вы живете?

– В Хемпстеде.

– Ваш отец, верно, вам большая опора?

– О да! Но понимаете, я ведь намного моложе его! Я хочу задать вам еще только один вопрос. Что, все они очень большие «шишки»?

Мистер Каскот обернулся и, прищурившись, оглядел комнату. Вот теперь у него и в самом деле был такой вид, будто он кого-нибудь укусит.

– Если положиться на их собственную оценку, то да. Если на оценку страны – не слишком. Если спросить мое мнение, то нет. Я знаю, что вам хочется спросить, считают ли они меня «шишкой». О нет! Опыт вам покажет, мисс Фриленд, одно: для того чтобы быть «шишкой», надо жить по правилу: почеши спину мне, и я за это почешу тебе. Говоря серьезно, эти тут невелики птицы. Но беда наша в том, что людей, всерьез занятых земельным вопросом, слишком мало. И может, только восстание, такое, как было в 1832 году, заставит людей заняться земельным вопросом вплотную. Не подумайте, что я к нему призываю, – избави бог! С этими обездоленными беднягами обошлись тогда хуже, чем со скотом, и не миновать им этого снова!

Но прежде чем Недда успела засыпать его вопросами о восстании 1832 года, послышался голос Стенли:

– Каскот, я хочу вас тут кое с кем познакомить.

Ее новый приятель прищурился еще сильнее и, что-то проворчав, протянул ей руку.

– Спасибо за этот разговор. Надеюсь, мы еще увидимся. Когда вам захочется что-нибудь узнать, я буду рад помочь всем, чем могу. Спокойной ночи!

Она почувствовала его сухое теплое пожатие, но рука была мягкая, как у людей, которые слишком часто держат в ней перо. Недда смотрела, как он, сгорбившись, пошел через комнату, следом за ее дядей, словно готовился нанести или принять удар. И подумав: «А он, наверно, хорош, когда дает им трепку!» – снова отвернулась и стала смотреть в темноту: ведь он же сказал, что это самое лучшее на свете! Темнота пахла свежескошенной травой, была наполнена легким шорохом листьев, и чернота ее была похожа на гроздья черного винограда. На сердце у Недды стало легко.

Глава IX

«…Когда я первый раз увидела Дирека, мне показалось, что всегда буду робеть перед ним и теряться. Но прошло четыре дня, всего четыре дня, и весь мир преобразился… И все же, если бы не гроза, я не смогла бы вовремя преодолеть застенчивость. Он никогда еще никого не любил, и я тоже. Такое совпадение, наверное, бывает редко, и поэтому все становится еще более значительным. Есть такая картина – не очень хорошая, я знаю, – где изображен молодой горец, которого солдаты уводят от возлюбленной. Дирек такой же пылкий, дикий, застенчивый, гордый и черноволосый, как человек на этой картине. В тот последний день мы с ним шли по холмам, все шли и шли, а ветер бил нам в лицо, и мне казалось, что я могу так идти до скончания века, а потом увидели Джойфилдс! Его мать – необыкновенная женщина, я ее боюсь, но дядя Тод просто прелесть! Я еще никогда не встречала человека, который замечал бы столько вещей, которых я не вижу, и не видел бы ничего из того, что замечаю я. Я уверена, что в нем есть то, что, по словам мистера Каскота, мы все теряем: любовь к простоте, естественному существованию. А потом настал миг, когда мы с Диреком прощались в конце фруктового сада. Внизу был луг, покрытый лунно-белыми цветами, темные дремлющие коровы. Во всем какое-то удивительное чувство благости – и в ветвях над головой, и в бархатном звездном небе, и в росистом воздухе, ласкающем лицо, и в величественном, обширном молчании – все кругом словно застыло в молитве, и я тоже молилась о счастье. Я и была счастлива, и, по-моему, счастлив был он. Может быть, я никогда больше не буду так счастлива. Пока он меня не поцеловал, я не знала, что в мире может быть столько счастья. Теперь я знаю, что натура у меня совсем не такая холодная, как я раньше думала. Я знаю, что пошла бы за ним куда угодно и сделала все, чего бы он ни попросил. Что подумает папа? Только на днях я говорила ему, что хотела бы изведать все. Но это приходит только через любовь. Любовь делает мир прекрасным, похожим на те картины, которые словно излучают золотой свет! Она превращает жизнь в сон; нет, неправда, не в сон, а в необыкновенную мелодию! Наверно, вот оно, настоящее волшебство, – то блаженное чувство, когда словно плывешь в золотистом тумане и душа твоя, не запертая в твоем теле, бродит с его душой. Я хочу, чтобы душа моя свободно бродила всегда, и не хочу, чтобы она возвращалась назад такой, какой была прежде, – холодной, неудовлетворенной! Ничего не может быть прекраснее любви к нему и его любви ко мне. И я больше ничего не хочу, ничего! Счастье, пожалуйста, останься со мной! Не покидай меня!.. А все же они меня пугают, и он меня пугает – меня страшит идеализм, желание совершать великие дела и бороться за справедливость. Ах, если бы и