Книга 1000 лет радостей и печалей - Ай Вэйвэй

совершенно безумны.

Он явно не притворялся — ему нужно было убедить себя в собственной правоте. Он подался вперед и снова стал кричать и грубить. Он хотел, чтобы я искренне поверил, что мои действия можно признать подстрекательством к подрыву государственной власти. Он хотел, чтобы я сознался в преступлении. «Я думаю, вы сумасшедший, — повторял он. — Как там говорится?»

Я предположил, что он имеет в виду что-нибудь вроде цитаты Лонгфелло: «Кого боги хотят погубить, того они сначала лишают разума».

— Вот-вот, — ответил он. — Точно.

Хотя взгляды у нас были разные, книги мы с ним читали одни и те же.

Еще одно доказательство «подстрекательства к свержению власти» они углядели в моих словах, произнесенных в Китайском университете Гонконга. В тот раз в аудитории было более сотни студентов, и я не выступал с речью, а просто по своему обыкновению отвечал на вопросы. «Спрашивайте о чем угодно», — предложил я. Гонконгские студенты следили за развитием событий в Китае пристальнее, чем я думал, и по их вопросам я понял, насколько они обеспокоены перспективой присоединения Гонконга к Китаю. В ответ я среди прочего сказал студентам, что ни одно тоталитарное правительство в истории не ушло добровольно. «Бессмысленно надеяться, что оно реформирует себя само, — объяснил я, — и ждать его естественной смерти тоже не стоит».

«Так что это за неестественная смерть, на которую вы надеетесь?» — поинтересовался Сюй.

На такой вопрос, конечно, было сложно ответить однозначно: как я сказал ему, неестественная смерть бывает разной, и если правительство избрано народом, то оно умрет так, как того пожелает народ.

В ходе допроса он не упоминал ни сычуаньское землетрясение, ни «Гражданское расследование», ни Праздник речного краба в студии в Малу, ни демонстрацию на проспекте Чанъаньцзе. Казалось, он специально избегает вопросов, связанных с настоящей причиной моего ареста. Власти старались не упоминать события, которые плохо сказывались на их имидже и могли вызвать мою «несносную наглость».

«За каждое сказанное вами слово, — заявил следователь Сюй, — придется расплатиться. Если бы вы все это говорили во времена „культурной революции“, вас бы уже сто раз расстреляли». Он резко встал, сказав: «На сегодня хватит», и сразу вышел. Этим закончился мой второй день на новом месте.

Та ночь показалась мне бесконечной; я думал об отце и осознал, как многого о нем раньше не понимал. Замечание Сюя о «культурной революции» вовсе не было преувеличением, и я, конечно, был рад относительной терпимости нынешней эпохи. Отец пережил куда более тяжелые времена, когда многие люди жизнями платили за свои слова. Я никогда не просил отца поделиться мыслями, никогда не задумывался, каким казался ему мир, когда он смотрел на него единственным здоровым глазом. Я глубоко сожалел о непреодолимой пропасти между нами. Именно в тот момент мне пришла в голову идея написать эту книгу, так как я не хотел, чтобы Ай Лао испытывал подобные сожаления.

При всем моем одиночестве я никогда не был один. Ранним утром через вентиляционное отверстие проскальзывал луч света и освещал стену, двигаясь по ней, как стрелка часов, до точки, по которой я понимал, что уже 6:30. Двое охранников, стоявших у кровати, делали шаг вперед, сверялись с часами и велели мне вставать. По ночам один из них дежурил у кровати, а второй механически ходил взад-вперед, чтобы не заснуть.

Двадцать минут в промежутке между 6:30 и 6:50 предназначались для умывания и отправления естественных надобностей. Едва оказавшись в вертикальном положении, я докладывал старшему и спрашивал, можно ли мне умыться. Я втискивался в ванную вместе с охранниками (один впереди, другой позади) и просил позволения пописать; получив разрешение смыть, я спрашивал, могу ли теперь почистить зубы. Для этой процедуры приходилось стоять перед раковиной под углом в 45 градусов, поскольку зубная щетка была привязана к крану шнурком и дотянуться до нее можно было, только изрядно нагнувшись. По обеим сторонам от меня охранники тоже наклонялись, не отводя от меня взгляда, пока я двигал щеткой во рту.

Время от 6:50 до 7:40 выделялось на упражнения, которые состояли из хождения взад-вперед в разрешенных пределах шести плиток. Охранники сопровождали меня по обеим сторонам, шагая и поворачивая в унисон со мной, сохраняя эту конфигурацию и по необходимости регулируя дистанцию, чтобы я не сбился с пути, — как бы это ни было маловероятно. Вместе мы составляли самый маленький в мире строевой расчет и со временем достигли идеальной безмолвной координации, улавливая малейшие изменения ритма.

Перед завтраком приходил врач и проверял пульс, давление и уровень сахара в крови. Затем клал мне на ладонь несколько таблеток, но не тех, что я привез с собой, — две, регулирующие давление, одну — сахар в крови, а еще три, по его словам, были витаминами. Я страдал от бессонницы и шума в ушах, так что он добавлял еще две белые таблетки, которые, как он говорил, успокаивают нервы.

Завтрак был в 7:40. От ужина предыдущим вечером его отделяло тринадцать часов, и к тому времени от голода я уже чуть не падал в обморок. Еду всегда приносили на пять минут раньше, и у меня было ровно восемь минут на ее поглощение. Каждый шаг этого процесса следовал распорядку, начиная с моей просьбы подвинуть стул к столу. Из приборов мне выдавали только пластиковую ложку.

Завтрак состоял из очищенного яйца, сваренного вкрутую, молока, одной паровой булочки и небольших порций гарнира вроде стручковой фасоли со свиным фаршем или овощей в перечном масле. Некоторое время мне подавали капусту с водорослями, но после нескольких приступов диареи ее убрали из меню. Иначе я бы расходовал слишком много туалетной бумаги, а ее количество было ограничено, поскольку бумагу выдавали из запасов охраны. Каждый раз, когда я испражнялся, охранник внимательно смотрел, как я вытираю зад.

Кое-что в завтраке выглядело подозрительно: каждый день в яйце недоставало небольшого сегмента, размером примерно с горошину, и в паровой булочке тоже. Я не мог понять, в чем дело, пока однажды охранник не сообщил по секрету, что они хранят эти кусочки в качестве образцов — на случай лабораторной экспертизы, если вдруг со мной что-то случится.

Три с половиной часа, от 8:10 до 11:40, формально предназначались для «размышлений», но на деле большую часть этого времени занимал допрос, обычно начинавшийся в 9:10 утра.

Для обеда выделялось время с 11:40 до 12:10. Мне подавали четыре блюда и суп: обычно тушеную свинину с водорослями, сельдерей с луковицами лилии, мелко нарезанную свинину в остром соусе, тофу с зеленью и