Книга Все хорошо - Мона Авад

можно утонуть, задохнуться во всех этих участливых взглядах, ласковых словах и осторожных прикосновениях. Где же все это было раньше? Где была эта нежность, когда я так в ней нуждалась? Когда лежала на полу, мечтая, чтобы кто-то вот так ко мне прикоснулся, чтобы чей-то голос сказал мне хоть что-нибудь ласковое? Нигде. Тогда его лицо было, как плотно закрытая дверь. И в сердце, сжатое, как кулак, никак было не проникнуть. Его руки просто висели вдоль тела, а глаза смотрели на меня, всхлипывавшую, как на некстати разыгравшееся ненастье. Которое нужно просто терпеливо переждать.

– Больно? – спрашивает Хьюго, прикасаясь к моей ноге так осторожно, словно я какое-то хрупкое израненное создание.

– Нет, – качаю головой я. – Ни капельки.

И погружаю пальцы в густые светлые волосы у него на затылке. Как славно они золотятся на свету.

– Подумаешь, капля крови, Пол. Такая фигня, ей-богу, – улыбаюсь я.

И тут же чувствую, как напряглась под моими пальцами его шея. Хьюго меняется в лице, ни следа нежности в нем не остается. Стряхнув мою руку, он встает и направляется прочь.

– Ты куда? – спрашиваю я.

– Работать, – бросает он через плечо.

– Подожди! Объясни, что случилось?

Он останавливается, оборачивается и качает головой.

– Я просто не понимаю.

– Чего не понимаешь?

– Не понимаю, почему ты ничего не чувствуешь.

– Чего я не чувствую?

Он пристально смотрит на меня. «Ты отлично знаешь, о чем я. Об этом. О том, что происходит между нами». Но вместо этого произносит:

– Боли от пореза.

Он хмуро смотрит на мою ногу. Даже губы надувает. И я, не справившись с собой, разражаюсь хохотом. Но Хьюго не смеется. Смотрит на меня убийственно серьезно. Почти обиженно.

– Боже, да что ты так прицепился к этой ссадине? – спрашиваю я. – Или, может, ты хочешь, чтобы мне было больно? В этом дело?

– Нет, не хочу, я просто не понимаю, почему тебе не больно.

– Да подумаешь, какой-то дурацкий порез.

– Миранда, это открытая рана.

– У всех людей разный порог чувствительности, – пожимаю плечами я. – Все относительно.

И улыбаюсь, чтобы подчеркнуть последнее слово. Но он продолжает мрачно разглядывать скалящуюся с моей голени ссадину.

– Ты что-то принимаешь, в этом дело?

Как все серьезно!

– Что? Нет! Нет-нет-нет, – качаю головой я.

– Значит, у тебя то заболевание, при котором люди не чувствуют боли? Я видел такой сюжет в передаче «60 минут».

– Серьезно?

Он кивает. И глядит на меня с такой искренней надеждой. Отчаянно хочет, чтобы я кивнула – да, все так. Ты угадал. У меня то заболевание, о котором рассказывали в телепрограмме. Вот почему я всегда такая здоровая, счастливая и несгибаемая. Хьюго хочется, чтобы не сходящая с моих губ улыбка оказалась моим проклятием.

– Значит, ты действительно хочешь, чтобы мне было больно? Хочешь, чтобы я мучилась? Тебе не кажется, что это слегка диковато?

– Я не хочу, чтоб ты мучилась. Но если в определенной ситуации полагается испытывать боль, то да, я хочу, чтобы в такой момент тебе было больно. Потому что ты человек.

Протянув руку, он проводит пальцами по моей щеке. Охренеть, как нежно. И нежность эта твердит: «Давай же, сломайся ради меня. Обещаю, я с радостью соберу тебя по кусочкам».

– Когда ты напал на тех людей, ты тоже хотел, чтобы им было больно, так ведь? – говорю я. – Хотел, чтобы они мучились?

В зале повисает тишина. Хьюго, помрачнев, опускает руку. На его лице всполохом мелькает яростная гримаса, позволяя представить, каким он был раньше. И да, в это краткое мгновение он похож на человека, способного взять в руки нож. И ткнуть им в пульсирующее горло. Так и вижу, как его пальцы сжимают чью-то шею. А глаза вглядываются в постепенно синеющее лицо. Без малейшего раскаяния. Вот какие глаза смотрят на меня сейчас. А потом он отводит взгляд.

Говорит:

– Да, верно. – И мотает головой, словно надеясь вытрясти из нее воспоминания. – Но я тогда был другим человеком. И жизнь у меня была совсем иная. Могу тебя заверить, в итоге я пережил такой ад, который им и не снился.

Хьюго стоит передо мной, покаянно опустив глаза в пол. А я представляю себе его жизнь в тюрьме. Очищение Шекспиром, дешевенькая Дева Мария, украденная из библиотеки. Несчастный, исполненный раскаяния Хьюго стоит перед ней на коленях в оранжевой робе и шепотом поверяет свои жалкие грешки ее пластмассовому ушку. Вот оно, искупление – кажется ему. Вот оно, прощение. Под пристальным взглядом ее лишенных век глаз он читает у себя в камере Шекспира. И открывает для себя мир настоящих чудовищ. Воплощает этот мир в жизнь, без молотка мастеря свои первые декорации. Учится по «Буре», «Макбету» и «Ричарду III». Создает вселенную, в которой люди снова и снова переступают черту. А сам думает: «Я такого больше не сделаю. Никогда не сделаю». Фигурка Марии стоит на его тумбочке рядом с потрепанным собранием сочинений Шекспира. Смотрит на него, когда он спит, и улыбается своими нарисованными губами. А спит Хьюго сладко. Я сама видела. Когда лежала рядом с широко открытыми глазами. Мне вспоминаются открытые глаза Грейс. Наблюдающие, как я сияю краденым здоровьем.

– По-твоему, выходит, я должна чувствовать себя виноватой? – спрашиваю я.

– Виноватой? – не понимает он.

– За то, что мне хоть раз в жизни хорошо? За то, что я больше не охаю и не хромаю? Не подволакиваю ногу, как Бриана? Не лежу на полу под скептическими взглядами окружающих и не плачу, заливая слезами собственные уши? Мне должно быть стыдно, что теперь мне лучше, так? Я должна реветь из-за жалкой царапины. Зачем? А чтобы тебе не показалось, что я монстр, мне нужно разыграть представление, изобразить муки, чтобы ты убедился, что я человек?

– Миранда, я не то…

– Но ни в коем случае не переборщить. Не переборщить – самое главное. Если мне станет слишком больно, ты не будешь знать, что со мной делать. Растеряешься. Заскучаешь. Начнешь кривиться от моих слез. Не правдоподобно, не жизненно, скверный спектакль! А тебе, как и всем, нужно хорошее представление! Несколько симпатичных слезинок, которые так сладко стирать с девичьих щек. Миленький стон, чтобы убедиться, что я живая. Чтобы не бояться меня, верно ведь? Лишний раз удостовериться, что я – хрупкая, и меня легко будет сломать, если понадобится.

– Миранда, я вовсе не то…

– Что ж, может, попробуем? Давай, проверь, попробуй сделать мне больно! Поглядим, почувствую ли я что-нибудь. Получится ли у тебя заставить меня почувствовать. Заставить меня плакать. Думаю, тебе бы это понравилось, нет?

В глазах его мелькает