Книга Вдруг выпал снег. Год любви - Юрий Николаевич Авдеенко

не очень заметен на белом снегу и бросался в глаза лишь на стволах деревьев, белкой прыгал с сосны на сосну.

— Разве? — удивился он.

— Я могу рассказать свою биографию. — Она посмотрела на него с какой-то веселой подозрительностью. Щелкнула языком. И добавила: — Которую писала для отдела кадров. Окончила среднюю школу, медицинский институт. Была замужем. Разошлась.

— Отчего?

— Отчего расходятся… Несовместимость характеров. — Она пожала плечами. — Супружеская измена.

— Да, — сказал он. — Характер — это как группа крови. Супружеская измена — совсем другое.

— С группой крови проще, — возразила она. — Ее несложно определить.

— Врачам виднее, — улыбнулся он, подвинул к себе пепельницу. — Разрешите?

Показал пачку сигарет. Она кивнула.

— Как врач я должна сказать твердое «нет». Но сегодня я здесь не как врач.

— Спасибо.

— Характер… Измена. И еще многое другое — неоткрытые рифы в океане супружества. Так говорил мой бывший муж. Он хирург, но пишет стихи. И даже печатается в местной газете.

— Сейчас многие пишут. У нас в гарнизоне прямо-таки какое-то поветрие на поэзию.

Официант, седой, в черном, внешностью напоминающий скорее концертмейстера, чем официанта, с профессиональной почтительностью и аккуратностью ставил перед ними тарелки с закусками. Жанна вначале хотела сделать вид, что процедура накрытия стола ей совершенно безразлична. Но потом передумала и следила за официантом с подчеркнутым вниманием. Улыбнулась Матвееву. И облизала губы, откровенно, точно маленький ребенок.

Пришли музыканты. Пятеро неопределенного возраста мужчин. Угрюмые. Во фраках.

Уже зажглись хрустальные люстры, то ли сделанные «под старину», то ли действительно старые. Этого нельзя было определить отсюда, из-за столика, потому что стены, обшитые дубом, и столы и стулья были явно стилизованные. Но люстра могла быть и старой — бронзовая, с гнездами для ламп, похожими на подсвечники. Должно же хоть что-то старое, неподдельное быть в этом ресторане, рассчитанном прежде всего на иностранных туристов.

Официанты задергивали шторы. Зал как бы сдвигался, становился меньше. Но почему-то уюта в нем не прибавлялось. Интерьер обретал торжественность, будто в фойе театра. А Жанне хотелось теплоты, хотелось чего-то простого, бесхитростного. И когда официант подошел к их шторе, она прикоснулась к его руке и сказала тихо:

— Не надо.

Официант растерянно посмотрел на Жанну, потом перевел взгляд на полковника. Матвеев кивнул. Официант сказал:

— Пожалуйста. И ушел.

— Этот ресторан называется «Старый замок»? — спросила Жанна.

— Нет. По-моему, «Прибой».

— А зря, — сказала она, оглядывая зал. — Название вполне подходящее. Доспехи рыцаря в угол. И вывеску… Реклама — двигатель торговли.

— Они в ней не нуждаются. Летом сюда не попадешь. Да и зимой… Сами видите, тоже не пусто.

Когда они приехали, в ресторане было занято три или четыре столика. Сейчас же за каждым столиком сидело по крайней мере два человека, кое-где и больше. Жанна мысленно еще раз сравнила зал с фойе театра. Гул, приглушенный гул голосов стоял здесь, как в фойе.

— Почему вы вспомнили обо мне? — спросила она.

Он видел перед собой ее молодое лицо — нельзя сказать, чтоб очень красивое, просто молодое и приятное. Разглядел настороженность, веселую, как первый иней, замершую у краешков губ, над переносицей. Он понимал, что должен быть с ней честен. Предельно честен. Что здесь не может быть и речи о легком флирте между одиноким, средних лет мужчиной и одинокой женщиной, достаточно молодой, но и самостоятельной. Он сказал:

— Я еще не разобрался в этом.

— Так сложно?

— Отсутствие опыта, — признался он. Еще улыбнулся. Но улыбка получилась вовсе не веселой. Грустной получилась эта улыбка.

Жанна догадалась:

— У вас была неудачная любовь.

— «Неудачная любовь» звучит очень книжно.

— Условно, — поправила она.

— Возможно, да… Конечно, да. Люди условились называть схожие события, ситуации определенным сочетанием слов. Неразделенная любовь, несходство характеров, мужественный поступок… Условились как в математике.

— В математике ясность. «А» квадрат плюс единица… И за этим все точно до бесконечности… А в жизни, наоборот, до бесконечности все неточно.

— Может, это и хорошо? — спросил он. — Может, за этим кроется какой-то смысл?

— Вы ушли от ответа, — сказала она. — Это не по-товарищески. Тем более после того, как я поведала вам автобиографию.

— У меня взрослая дочь… — произнес он. Посмотрел в окно, там было темно. Зал отражался в стекле, точно в воде или в зеркале.

— Все остальное — секрет? — спросила Жанна.

— Нет, — быстро и охотно ответил он. — Мы живем втроем. Я, моя мама — Софья Романовна и дочь — Лиля. Я вас познакомлю.

— Спасибо.

— Спросите, где моя жена.

— Вы скажете сами.

— Она не умерла. Вероятно, вы уже догадываетесь, она ушла к другому.

— Давно?

— Десять лет назад. Ровно десять. Лиле тогда было девять.

— Это худо, — сказала Жанна. — Когда мать оставляет ребенка, это очень худо.

Он увидел, что сигарета у нее потухла. Достал плоскую хромированную зажигалку и щелкнул ею ловко, как фокусник.

— Все можно пережить. — Лицо его на секунду сморщилось, ему было неприятно, ноздри расширились, будто он принюхивался к чему-то. — Все… Простить, конечно, нельзя всего… И не от доброго или злого сердца… В принципе прощение, как ржавчина, разрушает справедливость.

…Он подвез ее к самому подъезду общежития для молодых специалистов. Дремала поздняя ночь. Небо было темным, высоким. Мороз звенел протяжно, но тихо, надо было прислушиваться, чтобы услышать. Жанна прислушалась, когда машина Матвеева исчезла в глубине застывшего леса. Наверное, это звенели деревья. А может, звезды — медные колокольчики — сплетничали меж собой про молодую врачиху, вернувшуюся из ресторана после двух часов ночи.

Жанна потянула ручку двери. Конечно, дверь оказалась запертой. Рука в перчатке не могла наделать достаточно шума, чтобы разбудить деда Мазая после вечернего возлияния. Жанна колотила в дверь изо всех сил, но безрезультатно.

Тогда она пошла по дороге к лесу, в ту сторону, где скрылась его машина. Снег скрипел под ногами, но Жанна не чувствовала холода. На душе было легко. Спать не хотелось. Хотелось читать стихи.

И каждый вечер, в час назначенный

(Иль это только снится мне?)

Девичий стан, шелками схваченный,

В туманном движется окне.

И медленно, пройдя меж пьяными.

Всегда без спутников, одна,

Дыша духами и туманами,

Она садится у окна.

И веют древними поверьями

Ее упругие шелка…

6

Дым над костром почти незаметен. Сухие сосновые сучья горят легко, как бумага. Гудит пламя, рыжие его языки красиво смотрятся на фоне зеленого леса, синего ясного неба. И солнце смотрится красиво, только вот не греет. Не греет совсем. Потому что дует северный ветер с самого Баренцева моря. Это очень плохо, когда баренцевый ветер пожалует в гости. Тогда шинель солдатская из родной матери превращается в злую