Книга Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли - Александр Аркадьевич Долин

я вложил в мертвого пророка вселенной,

Дыханием груди вселенной,

И понял вдруг: нет времени.

На крыльях поднят, как орел, я видел сразу, что было и что будет,

Пружины троек висели и двоек

В железном чучеле миров,

Упругий говор чисел.

И стало ясно мне,

Что будет позже.

(«Взлом вселенной», 1921)

Поэтическая фантазия Хлебникова «Взлом вселенной» использовала революцию и Гражданскую войну как материал для построения виртуальной реальности. В его воображении картины отдаленного будущего затмевают настоящее, и проникновение в будущее становится основной целью творчества, как и сотворение виртуального сверхъестественно прекрасного мира. И на фоне грядущего низменное настоящее блекнет, растворяется в пространстве.

Объявив себя Председателем Земного Шара, Хлебников не успел до конца убедиться в том, что его председательство не признано не только Земным Шаром, но и российским пролетариатом, от лица которого он пытался вещать народам. Довольно неожиданная, словно посланная в возмездие за гордыню, мучительная смерть поэта (ревматизм, быстро перешедший в водянку) оборвала его странствия в поисках «философского камня» слов. Он не дожил всего нескольких лет до той поры, когда свободная игровая стихия футуризма была безжалостна подмята и раздавлена реальной диктатурой пролетариата, которая нуждалась в «колесиках и винтиках» общества, а не в пророках и витиях.

20. Апостол великой ереси

Ибо восстанут лжехристы и лжепророки и дадут знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных.

(Марк, 13: 22.)

Хлебников был пророком и бардом вселенского хаоса, великой революционной анархии. Маяковский стал певцом и пророком революционного порядка. Хотя изначальная установка его постреволюционного творчества (призыв «к новой жизни») в основном совпадает с хлебниковской, пафос Маяковского устремлен на упрочение новой власти, на создание и культивирование советской государственности как суперистеблишмента, как реального образца нового, альтернативного человеческого общежития:

И я

как весну человечества,

рожденную в трудах и в бою,

Пою мое отечество,

Республику мою!

Утопизм Маяковского, который лишь сегодня предстает таковым в новом историческом контексте, был прагматичен и функционален по сути — тем самым он был гораздо страшнее, гораздо опаснее радужных абстрактных хлебниковских фантазий. Так же и утопизм Ленина или Сталина, воплотивших свои безумные замыслы в практическую форму гипертоталитарного государства, был несравнимо опаснее, чем все фантазии их предшественников вместе взятые. Катастрофические последствия этого утопизма будет испытывать еще не одно поколение. Но всякий утопизм рождается из идеи, обосновывается идеями и — при любых трудностях в процессе реализации этих идей — только идеями же и подпитывается. Сила и продолжительность воздействия утопических учений на массы вне зависимости от их реальной эффективности зависит, разумеется, от способа их подачи. На уровне лозунгов, как и на уровне философских доктрин, идеология долго существовать не может. Для того, чтобы овладеть массами и составить основу глобального государственного мифа, марксистские идеи должны были иметь популярное и высококачественное художественное обеспечение.

Маяковский, в силу своего колоссального таланта, напрямую сопряженного с сознанием масс, одел скелет советской идеи мясом конкретного поэтического слова. Он вместе с сонмом новых советских поэтов мелкого и среднего масштаба сознательно и последовательно творил миф о революции, миф о гражданской войне, миф о Ленине, миф об индустриализации, миф о радостной жизни в земле обетованной — СССР. Он идеализировал и возвысил самые зловещие, самые жестокие, самые неприглядные страницы большевистского правления. Он поименно воспел большевистских вождей и заклеймил их противников. Он был не только вдохновенным пророком, но и подлинным творцом светлого социалистического будущего, которое так никогда и не наступило. Он был великим прельстителем, страстным лжепророком, свято верившим поначалу в непогрешимость масс, их лидеров и своих собственных откровений. Обаяние его стихов, их художественное совершенство, сила их звучания находили отклик в миллионах. Он создал революционный евангельский апокриф («Владимир Ильич Ленин», «Хорошо») и породил жанр гражданственной революционной лирики. Не случайно Сталин назвал его посмертно «лучшим и талантливейшим» поэтом революции. Имя и дело Маяковского сыграли ни с чем не сравнимую роль в сталинской культурной политике. Искренне верующий в большевистский рай на земле, четырнадцатилетним подростком вступивший в РСДРП, он стал родоначальником новой советской религиозной мифологии, которая со временем, стараниями верных слуг сталинского режима, переросла в разветвленную систему красной пропаганды, замешанной на Большой Лжи. Его пропагандистские стихи, «как старое, но грозное оружие», разили инакомыслящих и утверждали новую веру. «Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо!..» — требовал поэт. Вскоре так и произошло. И тем не менее обезумевшей стране даже фанатично преданный делу глашатай революции Маяковский при жизни оказался не нужен — выгоднее оказалось использовать его наследие post mortem.

Хотя Маяковский на протяжении полувека оставался поэтом «хрестоматийного глянца» и творчество его изучалось преимущественно в соответствии с канонами марксистско-ленинского литературоведения, исследователи не могли не отметить наличие в ранних работах поэта («Облако в штанах», «Человек», «Владимир Маяковский») множества библейских, в особенности евангельских, реминисценций, аллюзий и прямых отсылок — правда, с богоборческим уклоном. Поскольку религиозность никак не совмещалась с образом Поэта революции, эта особенность его произведений отмечалась, но никогда не акцентировалась и не считалась темой, достойной пристального анализа. Теперь же настало время поговорить о религиозном самосознании Маяковского всерьез и осмыслить его творчество как уникальный пример русского литературного мессианизма.

В отличие от всех прочих российских бардов Серебряного века Маяковский почти с самого начала сознательной поэтической деятельности ощущал свое мессианское призвание — вначале подспудно, а затем и вполне отчетливо. Есенин называл себя пророком, «вещающим по Библии», Хлебников — пророком Ладомира; Маяковский, остро чувствующий профетический пафос русской литературы, не довольствуясь столь «обыденной» ролью, идет дальше. Поначалу он примеривается к роли Предтечи, то есть фактически главного провозвестника грядущих великих потрясений:

Где глаз людей обрывается куцый,

главой голодных орд,

в терновом венце революций

грядет шестнадцатый год.

А я у вас — его предтеча;

Я — где боль, везде;

на каждой капле слезовой течи

распял себя на кресте.

Предсказание Маяковского относительно времени революции, часто упоминаемое в литературоведческих трудах, было не слишком оригинально. Хлебников, например, с большей точностью назвал год грядущей революции еще в 1912 г., и Маяковский об этом знал, так что его предсказание следует как бы в развитие хлебниковского и с некоторым опережением. Стоит ли говорить, что в прессе того времени о скорой революции писали все. Задолго до желанной революции Маяковский уже всерьез