Книга Гремучий ручей - Татьяна Корсакова

Нянюшку она тоже ненавидела. За то, что та ушла, оставила ее одну в самый тяжелый период жизни. Обещала помочь, облегчить боль, а сама ушла, бросила на растерзание демону голода. Александр фон Клейст сказал, что прекрасная Агата выжила, но сошла с ума. Теперь Габи понимала Агату как никто другой. Она тоже уже почти сошла с ума. А выживет ли? Как знать…

Дмитрий пытался помочь. Дмитрий был так великодушен, что делился с Габи самым сокровенным – своей кровью. Это было одновременно сладко, больно и мерзко. Это еще больше делало ее похожей на животное. Она впивалась зубами в запястье мужа, а мечтала вгрызться в шею… Вот такой она была страшной женой. Вот такой она будет страшной матерью.

Впрочем, нет! Материнские инстинкты все еще были сильны. И очень скоро все остальные страхи затмил один единственный. Она может убить свою девочку! Потому что уже сейчас она мало чем отличается от безумной Агаты.

Поэтому в редкие часы просветления Габи просила Дмитрия лишь об одном, чтобы он не позволил ей совершить страшное, чтобы забрал ребенка сразу, как только тот родится. Дмитрий обещал. Он все время ей что-то обещал. А еще умолял потерпеть. Но Габи видела, что его собственное терпение кончается, что сам он истощен до предела, побледнел, осунулся и с каждым днем становился все мрачнее и мрачнее. У Дмитрия, ее любимого мужа, появилась собственная тайна, которой он не хотел делиться. Габи казалось, что виной тому может быть только она одна. Только ее новая темная суть. Но правда оказалась куда страшнее и куда темнее. Габи выкрала правду вместе с кровью мужа. Просто сделала глоток, просто заглянула в глаза…

…Пять покойников за две недели. Все крепкие, молодые мужики. Всех нашли в Гремучей лощине. С первым думали на дикого зверя. Со вторым уже начали сомневаться. А когда нашли третьего, обескровленного, с порванной шеей, пошли разговоры. Недобрые разговоры о том, что в Гремучей лощине завелся упырь. Пока еще только в лощине, а не в усадьбе, но скоро, очень скоро люди придумают, кого обвинить в своих бедах. Чужаков обвинить проще всего. А если еще и Лавр заговорит…

Кровь Дмитрия из сладкой сделалась горько-соленой, Габи отшатнулась, вытерла ладонью губы, прошептала:

– Это не я! Ты же знаешь, что это не я!

– Знаю. – Ему и самому хотелось отшатнуться, но он терпел из последних сил. Что это было? Что держало его рядом с ней? Любовь или чувство долга? – Ты не могла. Ты все время здесь, любовь моя. – Значит, все-таки любовь…

– Я все время здесь, – она кивнула. – А кто тогда там?

Они оба знали, кто. Александр фон Клейст сказал, что они еще встретятся, когда настанет время. Время настало? Габи не пришла к нему, не стала его безумной прекрасной Агатой, и он решил отыскать ее сам?

– Я думаю, это он. – Дмитрий нахмурился. Его тонкие музыкальные пальцы сжались в кулаки. – Наверняка, он.

– Он пришел за моей девочкой. – Габи обхватила руками свой огромный живот. – Им всем нужно это дитя.

– Всем? – Дмитрий не понимал, а у Габи не было сил объяснять. Силы нужно копить для последней битвы. Той самой, которая непременно наступит очень скоро. Жаль, что нянюшка так и не вернулась. Значит, придется самой. Как-нибудь.

– Она особенная, моя девочка. – Габи позволила себе улыбнуться. Улыбка причинила боль, из растрескавшихся губ брызнула кровь. Черная, горькая – нечеловеческая. – И ее попытаются отнять.

– Я не позволю. – Лицо Дмитрия потемнело. – Не позволю причинить вред тебе или нашему ребенку. – Белоснежным носовым платком он стер с ее подбородка кровь. – Я буду вас защищать.

Он не понимал всю серьезность ситуации. Не потому, что был наивен или глуп. Просто, человеку со светлой душой и добрым сердцем невозможно до конца поверить, с головой окунуться в ту пучину ужаса и безысходности, в которой жила теперь Габи.

– Да, ты будешь нас защищать. – Она хотела было коснуться щеки Дмитрия, но отдернула руку. Слишком тонкая кожа, слишком хрупкая оболочка. Она не хочет делать ему больно. Или хочет?.. – Но ты должен пообещать мне еще одну вещь, любимый.

Дмитрий колебался, боялся давать невыполнимые обещания. Ничего, она сможет сама. Вытянет силой все, что нужно. Постарается не делать больно, постарается не навредить. Но, кажется, время добровольного сидения на цепи подошло к концу. Наступает другое, куда более опасное время.

– Я сделаю все, что ты попросишь, Габи. – Обещание далось Дмитрию с великим трудом, но в голосе слышались решительные нотки.

– Мне нужно выйти наверх. – Пальцы Габи скользнули по холодному металлу ошейника, проверяя его на прочность. Самой ей его не снять, но Дмитрий снимет. По собственной ли воле… По ее ли приказу… Но нужно дать шанс, нужно позволить ему принять решение добровольно. – Я буду держать себя в руках. Обещаю. – Это сложно, но ради дочки она готова на все. – Я никого не трону. Ни в доме, ни за его пределами.

Он слушал и… не верил. У него до сих пор получалось ее любить, но больше не получалось ей доверять. И нельзя его за это винить.

– Я не могу, Габи. – Дмитрий сделался не просто бледным, а смертельно бледным, и она испугалась, что своей неуемной жаждой могла причинить ему непоправимый вред. – Я обещал тебе и обещал твоей нянюшке. Ты должна меня понять, должна выслушать!

Она слушала. Только не его хриплый голос, а тихие, едва различимые шаги. Слышала тяжелое дыхание и шелест юбок. И еще до того, как дверь в темницу распахнулась, Габи знала – нянюшка вернулась!

Высокая, худая, дочерна загорелая, с седыми, словно припорошенным пеплом волосами, она остановилась посреди темницы, тяжко вздохнула, а потом сказала:

– Все, я вернулась, дети.

– Нянюшка! – Габи бросилась к ней, позабыв про цепь, и на цепи этой повисла. Псица… смертельно опасная псица… Из глаз хлынули слезы не то боли, не то горя, не то облегчения, а может всего сразу. Дмитрий обхватил ее за плечи, ослабил натяжение цепи, просунул пальцы под ошейник. Руки его были едва ли не холоднее металла.

– Я принесла то, за чем уходила. – Одной рукой нянюшка погладила Габи по голове, как когда-то в далеком детстве, а второй достала что-то из складок юбки. Еще один ошейник… Серебряный, тонкий, изящный, больше похожий на украшение. Габи где-то уже видела похожий. Или его и видела?

Да, в дедовой лаборатории. То ли алхимической, то ли химической. Он лежал в каменной нише на черной бархатной подушечке, словно был не ошейником, а царской короной. Маленькой Габи тогда так сильно захотелось его потрогать, что в спешке она смахнула реторту с лабораторного стола и порезала руку. За эту самую руку дед ее и схватил, сжал крепко, до боли, оттащил подальше от бархатной подушечки. В его синих глазах была ярость пополам со страхом, и Габи впервые испугалась собственного деда.

– Не надо, детка. – Дед сделал глубокий вдох, взял с полки какую-то тряпицу, принялся перевязывать ей руку. – Не трогай его.

Ей уже и не хотелось! Были в дедовой лаборатории вещицы и поинтереснее, чем какой-то ошейник! А поплакать хотелось! Больше от обиды, чем от боли. Она и плакала. Соленые слезы падали на раскрытую ладошку и щипали рану. От этого становилось еще обиднее. Наверное, дед подумал, что это из-за ошейника, потому что, закончив перевязку, заговорил: