Книга Нюансеры - Генри Лайон Олди

Пьём сегодня, завтра похмеляемся!

– Вот документы, Неонила Прокофьевна. Спрячьте как следует, смотрите, чтобы не пропали. Квартирка ваша оплачена на восемь лет вперёд, дальше сами, сами!

– Лев Борисович! Отец родной!

– Ну, положим, в отцы я вам не гожусь. Молоденек, да и носом не вышел. Вот еще наличные, три тысячи шестьсот рублей. Ваша доля, всё по-честному...

– Лев Борисыч! По-честному? Да это же не честь, это милость божия! Ангел вы хранитель, право слово, ангел!

– Ангел – уже ближе. Ангелом я не против. Деньги тоже спрячьте. Неровён час... Захотите в банк положить, найдите меня. Я помогу, подскажу...

– Лёвушка! Голубчик! А ещё говорят, что еврей чёрта жаднее...

– Верно говорят, Неонила Прокофьевна. И вы так говорите. Соседям понравится, уверяю. Не пейте больше, вам хватит...

Кантор отошёл к забору. Новоселье справляли во дворе, накрыв длинный дощатый стол. Дым стоял коромыслом, все уже целовались, обнимались, желали всем всего, не разбирая, кого чествуют и по какому поводу собрались. Кантор закурил, вспоминая Университетский сад, пальто, сброшенное в грязь убийцей заикинского правнука – и себя самого, невидимого из-за ствола матёрой липы. Когда всё кончилось, он поднял пальто, шикнув на мальчишек-оборванцев, подбиравшихся к лакомой добыче, и ушёл вверх по Сумской.

В кармане пальто нашлась квитанция Земельного банка, выписанная на предъявителя – и жетон от банковского сейфа. Деньги разделили поровну: по десять тысяч каждому нюансеру. Остаток пошёл Неониле Прокофьевне с дочкой.

– Ein reines Gewissen, – вслух произнёс Кантор, – ein gutes Ruhekissen[2]!

И вышел на улицу.

Явление четвертое

ВЫХОД НА ПОКЛОН

– Заходи, чего мнёшься?

Вошёл правнук, встал у стены, рядом с убийцей своим.

– Эх, Осенька! А тебе мне и сказать нечего. Ну постой, порадуй бабку, хуже не будет. Оська, Осенька, Иосиф Кондратьевич... Был у меня в сороковом году любовник Иосиф Кондратьевич – титулярный советник, столоначальник Ахтырского земского суда. Пылкий мужчина, лицом хорош, приятно вспомнить. На тебя похожий, только с усами. Всё кололись эти усы проклятущие! Эх, Осенька, мальчик ты мой...

А в кабинет уже лезли, валили, пёрли гурьбой живые и мёртвые – воры, портье, нотариусы, могильщики, предводители дворянства с супругами, кассиры, извозчики... Каждый лез вперёд, выпячивался, тыкал пальцем в грудь. Каждый хотел получить свою толику судьбы, горсть пустяков, мелочей, нюансов, в которых то ли бог, то ли дьявол – не разобрать, но хочется так, что мо̀чи нет!

– Куда? – всполошилась старуха. – Куда, окаянные?! Кто вас звал, кто вам рад, а?!

Нет, лезли, набивались сельдями в бочку. Вот уже и места пустого нет. Раздвигая толпу, как купальщица – воду, к Заикиной вышла молодая женщина. Встала напротив, и старуха отшатнулась, будто вторую свою смерть увидела.

– Прощаю, – сказала Евлалия Кадмина, беря старуху за руку. – И ты меня прости, если что.

– Ты! ты...

Голос утонул в слезах.

– По̀лно! – велела безумная Евлалия. – Это лишнее. Смотри, дню конец, полночь на пороге. Чистый Понедельник под окном гуляет. Идём, Елизавета Петровна, время на пост вставать.

– Да разве на том свете постятся?

Кадмина улыбнулась. Эта улыбка когда-то бросала к её ногам офицеров, а студентов понуждала нести кумира на руках от театра до гостиницы.

– А ты думала, на том свете весь век скоромное жуют? До Страшного суда? Здесь, как везде: одни – так, другие – сяк. И солнышко бывает, и дождь, и снегом балуют. Идём, сейчас дадут занавес.

– На поклон бы? – заикнулась старуха. – На аплодисменты, а?

– Идём, говорю. Оттуда поклонишься, если вызовут.

Когда края занавеса сомкнулись, отсекая день от дня, а правду от вымысла, Алексеев крепко спал. По лицу его бродила смутная улыбка, похожая на улыбку безумной Евлалии. Лицо оставалось спокойным, губы шевелились, повторяя одно и то же, раз за разом, без конца. Но что шептал Алексеев, с кем он спорил или соглашался, чему верил или не верил, разобрать было решительно невозможно.

Только звучала из далей далёких, из тех концертных залов, куда пускают без билета, колыбельная Селики-Африканки, любимая ария безумной Евлалии:

– Спи, Солнца сын, спи, отдохни,

С поля брани возвращаясь;

Лотоса цвет блещет в тени,

К тебе в тиши склоняясь;

Засни, мой друг, покойным сном,

Уж лес и горы замолчали...