Книга Тайны на крови. Триумф и трагедии Дома Романовых - Владимир Хрусталев

Великий князь Михаил Александрович 1 марта 1917 г. записал в дневнике: «Утром обходили квартиры дома Преображенцы, к нам не вошли, княгиня очень волновалась. В 12½ ч. пришла и депутация в числе нескольких офицеров и присяжного поверенного Иванова. Они просили меня подписаться под проектом манифеста, где уже были подписи д. П[авла] и К[ирилла]. В манифесте этом Государь даровал полную конституцию. Днем были Воронцовы и Врангель. Вечером был Клопов, который пробыл до 3½ ч. ночи. Я написал письмо Родзянко. На улицах продолжалась, как вчера, та же езда на автомобилях, стрельба. Преображенцы (запасной батальон, сам полк находился на фронте. — В.Х. ) проходили с музыкой. Слышали о нескольких убийствах по соседству, совершенных солдатами, между прочим гр. Штакельберга. Ники должен был приехать сегодня из Ставки, но не приехал, и неизвестно было, где находится поезд, по слухам говорили, что поезд в Бологом. Вся власть сосредоточилась в руках Временного комитета [Государственной Думы], которому очень тяжело, в виду сильного давления на него со стороны Союза (правильно Совета. — В.Х. ) рабочих и солдатских депутатов. Родзянко должен был ко мне приехать, но не мог этого исполнить. Алеша [Матвеев] пришел около 2 ч. и остался на ночь. Вечером пришел [великий князь] Н[иколай] М[ихайлович]» [376].

Разговор с М.В. Родзянко по телефону многое прояснил для великого князя Михаила Александровича. Через визиты на Миллионную, 12, и другие источники сложилась картина, что происходит в Петрограде, что поезд императора не пропущен в Царское Село. От Родзянко он узнал, что тот готовится ехать к Государю навстречу, добиться нового правительства и новой конституции. Михаил Романов посочувствовал этому намерению и старался, чтобы все договорились, и все бы кончилось миром. В итоге М.В. Родзянко просил в очередной раз содействия со стороны великого князя.

По некоторым свидетельствам очевидцев, 1 марта 1917 года великий князь Михаил Александрович послал на имя императора следующую телеграмму: «Забыв все прошлое, прошу тебя пойти по новому пути, указанному народом. В эти тяжелые дни, когда мы все, русские, так страдаем, я шлю тебе от всего сердца этот совет, диктуемый жизнью и моментом времени, как любящий брат и преданный русский человек» [377].

Относительно намерения М.В. Родзянко встретиться с царем следует пояснить. Временный комитет Государственной думы (ВКГД) решил послать в Бологое, где на тот момент находился поезд с императором, делегацию из трех человек. Должны были ехать Родзянко, Шидловский и меньшевик Чхеидзе. Член Думы Савич спросил, есть ли гарантия того, что делегация вернется благополучно в столицу и ее не арестуют в Бологом. В результате они передумали ехать и предпочли остаться в Петрограде.

События этого дня, появление и судьба «манифеста великих князей», составление телеграммы Михаилом Александровичем и отправка ее в адрес Николая II, нашли отражение в рукописных воспоминаниях присяжного поверенного Н.Н. Иванова, который в них поведал: «После подписания “Манифеста великих князей” за Государя, состоявшегося 1 марта 1917 года, великий князь Михаил Александрович просил меня вечером заехать к нему. Попал я на Миллионную улицу, 12, уже к ночи. У великого князя сидели секретарь Джонсон, его управляющий — присяжный поверенный Матвеев и какой-то штатский старичок, по фамилии, кажется, Чехович (это был чиновник А.А. Клопов. — В.Х. ).

Великий князь просил меня рассказать о судьбе подписанного манифеста, о виденном мною за день и о настроениях, как в Таврическом дворце, так и в Петрограде.

Мне пришлось ответить, что “Манифест великих князей” принадлежит уже истории. Настроения Таврического дворца диктуются не теми, кто считаются руководителями движения, а в значительной степени улицей и какими-то закулисными силами. Роль Временного комитета Государственной Думы не возрастает, а падает. Родзянко, Керенский и иже с ними вынуждены вертеться как волчки на бурных волнах и легализовать все, что приносит народная толпа. Во что выльется хотя бы ближайший день, никто не взялся бы предсказать…

— Как вы думаете, что идет? — спросил меня великий князь.

— По совести, не вижу. Сознаю только, что совершается что-то важное и страшное.

— Вы ждете крови?

— Страшное не в крови сегодняшнего дня. О, если бы все ограничилось сегодняшней кровью, тогда не жаль было бы никакой жертвы.

— А вы что думаете? — обратился великий князь к штатскому старичку, которого я называю Чеховичем.

С живостью и бойкостью начал говорить Чехович. Он показался мне по всем речам этого дня симпатичным либералом земского склада характера. Происходит то, чему давно время, и то, чему следовало случиться после войны, случилось сегодня. Сожалеть ли об этом? Не сожалеть, если немедленно будут приняты нужные действия сверху, чтобы не разразилась катастрофа безвластия или анархии. Конечно, катастрофа не придет немедленно, есть еще время, и нужно его использовать.

Михаил Александрович прервал его.

— Я не понимаю брата. Не знаю, что он думает. Боюсь, что ему не все известно. Такая ясная обстановка. Надо идти навстречу народу. Думаете ли вы, что будет полезно, если я напишу Государю телеграмму? — снова спросил меня великий князь.

— Телеграмма ваша может, полагаю, быть очень важной, если вам удастся вложить в нее нужное и убедительное содержание, — ответил я.

— Я напишу ему, что вижу и что думаю. Или давайте напишем вместе. А удастся переслать?

— За пересылку ручаюсь. Текст телеграммы я сейчас же отвезу в Таврический [дворец] и его немедленно передадут Государю. А составление Ваше Высочество должны взять исключительно на себя. Литературный, дипломатический язык в таком обращении не нужен. Государь должен сразу видеть, что это телеграмма вашего сердца. Ни на одну секунду не должно быть у него и тени подозрения, что вы писали под каким-либо давлением, ведь для него вы пишите из очага революции…

Минут двадцать прошло, когда он вернулся с небольшим листком бумаги и передал его мне.

Ровным четким почерком было набросано рукою великого князя несколько строк. Не помню теперь точного содержания телеграммы, но отлично помню, как меня остановила на себе и привлекла сердечность обращения. Михаил Александрович просил брата и царя со всей доброжелательностью и искренностью пойти навстречу народу, и просьба была облечена и нежностью брата, и привязанностью верноподданного. …

Я весь вечер всматривался в лицо и глаза великого князя, изучая их, запоминал. Он говорил от всей души, но до этого момента все его взгляды и движения губ обволакивались привычками царского воспитания. Сейчас придворная маска была сброшена, и я увидел выражение, которое мог определить резко словом “умиление”.

“Образ царя Федора Ивановича!” — мелькнуло у меня в голове…

Я взял телеграмму и уехал.

В Таврическом [дворце] переписал копию и сдал ее М.В. Родзянко, показав подлинник и прося распорядиться немедленной передачей Государю. Подлинник оставил у себя, видя, что все равно его в этой суматохе затеряют» [378].