Третий эпический поэт домициановской эпохи – Стаций. Он родился в Неаполе, но в юности переехал в Рим, где получил прекрасное образование. Чтение не сделало его моралистом: он принимал мир таким, каков он есть. Его интересы и чаяния лежали в пределах императорского двора, и он добился популярности в домах богатой знати благодаря своему поразительному таланту к изящным импровизациям. Он мог мгновенно сочинить прелестное стихотворение на любую тему – от воспевания красот залива Сорренто до первой стрижки императорского пажа Эарина; по просьбе знакомого он мог написать изысканную свадебную песню, полную мифологических аллюзий, или патетическую элегию на смерть родственника. Эти милые безделки он собрал позже под названием «Сильвы»; мы рассмотрим их чуть ниже.
Стаций особенно прославился своей эпической поэмой «Фиваида», в которой со всем формальным мастерством Серебряного века переосмысливается старый греческий миф о семерых против Фив. Этот сюжет Риббек называет «мелодрамой о преступлениях и кровопролитиях». Поэма не выдерживает сравнения с любимым национальным эпосом римлян, «Энеидой» Вергилия, хотя Стаций уверяет сам себя, что создал нечто почти столь же великое. Тем не менее, среди битв и ужасов в поэме попадаются сцены, несущие в себе характерный шарм других произведений Стация. Вот, например, монолог юного героя Партенопея, еще совсем мальчика, – он описывается со всем изяществом и нежностью, какие под силу Стацию (iv, 251 и далее):
Ликом прекрасней его из идущих в суровую распрюНе было – так в нем цвела благодать красоты превосходной,И не отсутствовал пыл, – когда б только возраст был крепче!В ком из властительниц рощ, из богинь, посвященныхпотомкам,В ком из древесных божеств не зажег он страсти великое пламя?Видя, как отрок в тени меналийской траву приминаетЛегким касаньем шагов, сама Диана прощалаПрежней сопутнице (так говорят) и диктейские стрелыВ туд амиклейский вложив, ему рамена оснащала.Дерзкою к Марсу пронзен любовью, он устремилсяВ битву, горя услыхать рога, и пылью сраженьяРусую прядь осквернить, и, врага поразив, воротитьсяС пленным конем: постылы ему дубравы, и стыдно,Что человечьей досель не прославил он стрел своих кровью[101].
Он снова появляется в песне vi, 561 и далее:
…Партенопея АркадцаКличут, и вспыхнувший шум по кругам переполненнымбродит.Матери бег знаменит: кому Аталанты МенальскойРедкая слава и шаг неизвестны, которого былоНе одолеть женихам? Знаменитая матерь и сынаОбременяет, но тот – и сам знаменит: безоружнымГоном (молва говорит) оленей в ликейских долинахОн добывал и бегом настигал запущенный камень.Ждали его, и он, наконец, меж толпою летучимШагом мелькнув, разомкнул хламиды злато витое.Тело его блеснуло, и вся обнаружилась прелестьЧленов: и развитость плеч, и персей не меньшая гладкость,Чем у ланит, – и лицо померкло в сравнении с целым.Сам он, однако, хвалы красоте презирает и гонитПрочь восхищенных. Но вот он к Палладиной горсти сознаньемДела прибег и – померк, натершись жирной оливой…
Смерть этого юноши трогательно описывается в одной из следующих книг поэмы.
Поэма верна своей эпохе. В ней непрерывно встречаются сцены преступлений и кровопролития. Важный пример – убийство лемноссцев их женами, описанное в книге v. Лемниянка Поликсо поднимает своих подруг на борьбу с мужской несправедливостью словами, напоминающими нам об аристофановской Лисистрате (v, 104 и далее):
Страшную месть по внушенью богов и заслуженной скорби,Вдовые, вам – о, крепитесь душой и пол свой забудьте! —Ныне, лемниянки, я предлагаю. Коль горько пустыеВечно дома охранять и следить, как вянут позорноВ долгих слезах и юности цвет, и бесплодные лета, —Верьте мне, я – дорогу нашла (и знаменья были!),Как обновить Венеру; но вы преисполнитесь силы,Равной страданьям, и в ней я должна быть уверена твердо.Третья белеет зима, – кто узы брачные носитИли на ложе почтен потаенном? Чью грудь согревает Муж?И страдания чьи лучине возможно увидеть?Или же чьи-то мольбы, признайтесь, в законные срокиВдруг понесли? – Но один сопрягаться и зверю, и птицеСпособ. О немощь, увы! Но грек для отмщенья возмог жеДевам – отец – вручить мечи и, великим страданьямРадуясь, юношей сны беззаботные кровью окрасить?
Ее речь вдохновляет женщин принести ужасную клятву убить мужей (v, 152):
В лиственной роще… – сия высокую кладку МинервыРоща густая с земли укрывала, а сверху давилаМощная круча, и свет погибал от мрака двойного —Здесь освятили союз: Энио браннолюбая, клятвуТы принимала, с тобой – Церера подземная; вышлиСтикса богини, раскрыв Ахеронт; но тайная всюдуК битве Венера влекла, жгла Венера, Венера ярила.Тут же и кровь пролилась: супруга Харопа выводитСына, – к нему подступив и десницы с жадным железомВсе как одна устремив, удивленное сердце пронзают,Сладостное совершить злодеянье живою клянутся Кровью, и свежая тень над матерью реет кругами.
Мужья возвращаются домой, ничего не подозревая (v, 186):
Расположившись в домах и в рощах священных укрывшись,Яствам богатым мужи предавались, до дна осушалиЕмкое золото чаш и неспешно стримонские битвы,Или Родопу, иль труд, снесенный под Гемом студеным,Перечисляли меж тем. И жены, преступное племя,С ними, сплетясь меж веселых пиров, с превеликой охотойВсе возлегли: в последнюю ночь дала Киферея(Кроткая!) женам мужей и за долгое время – недолгийМир бесполезный и пыл последний вдохнула в несчастных.
Наступает ночь; женщины переходят от любви к убийствам. (Подобная тема превосходно соответствовала временам, когда писал Стаций.) Чтобы дать полное представление об этой сцене садистской жестокости, хватит пары примеров (v, 207 и далее):
…Безумная Горга, воздвигшисьНад оплетенным листвой на коврах, набросанных грудой,И выдыхающим во сне распиравшие вина Элимом,Ран намечала места меж складок одежды, но мужаСон, несущий беду, пред натиском смерти оставил.Он, смятенный, врага не признав разбуженным оком,Обнял супругу, но та, ударив немедленно, мужуВ спину вонзалась, пока железо собственной грудьюНе ощутила. И так преступленье свершилось; откинувВсе еще ласковый лик со взглядом живым, прошептал он:«Горга…» – и рук не разъял, преступную шею обнявших.
