Книга Николай Гумилев - Владимир Полушин

Комната Николая Степановича и Анны Андреевны находилась в мансарде, куда вела крутая лестница. Комнату украшал портрет Императора Николая I. Окна ее выходили на север. Здесь же — комната Александры Степановны Сверчковой и справа — комната матери поэта.

В дождливое время трапезничали на первом этаже, где находилась столовая, в теплую и солнечную погоду столы выставляли под открытым небом поблизости от дома. На первом этаже располагались и гостиная для приезжих, а также комната Маши и Оли.

С приездом жены поэт не изменил свой распорядок дня. Он все так же любил верховую езду и проводил время в обществе племянниц и веселых соседей. Очевидно, 19 июля на четырех лошадях Гумилёв, его племянницы и еще кто-то четвертый, который был с Олей (возможно, ее будущий муж князь Оболенский), отправились на вечернюю прогулку верхом. Об этом вечере на другой день поэт написал в альбом Оле стихотворение «Четыре лошади» (1911). Заканчивается оно строфой о прошедшей мимо любви:

И в чаду не страстей, а угара Повторить его было невмочь. — Видно выпила задняя пара Все мечтанья любви в эту ночь.

Вера Неведомская рассказала и о развлечениях, которые придумывал поэт в их имении: «Там не было гнета „старших“: мой муж в 24 года распоряжался имением самостоятельно. Были тетушки, приезжавшие на лето, но они сидели по своим комнатам и не вмешивались в нашу жизнь. Здесь Гумилёв мог развернуться, дать волю своей фантазии. Его стихи и личное обаяние совсем околдовали нас и ему удалось внести элемент сказочности в нашу жизнь. Он постоянно выдумывал какую-нибудь затею, игру, в которой мы все становились действующими лицами. И в конце концов мы стали видеться почти ежедневно. Начались игры в „цирк“… у него было полное отсутствие страха. Он садился на любую лошадь, становился на седло и проделывал самые головоломные упражнения. Высота барьера его никогда не останавливала, и он не раз падал вместе с лошадью. В цирковую программу входили также танцы на канате, хождение колесом и т. д. Ахматова выступала как „женщина-змея“; гибкость у нее была удивительная — она легко закладывала ногу за шею, касалась затылком пяток, сохраняя при этом строгое лицо послушницы. Сам Гумилёв, как директор цирка, выступал в прадедушкином фраке и цилиндре, извлеченных из сундука на чердаке. Помню, как раз мы заехали кавалькадой человек в десять в соседний уезд, где нас не знали. Дело было в Петровки, в сенокос. Крестьяне обступили нас и стали расспрашивать — кто мы такие? Гумилёв, не задумываясь, ответил, что мы бродячий цирк и едем на ярмарку в соседний уездный город давать представление. Крестьяне попросили нас показать наше искусство, и мы проделали перед ними всю нашу „программу“. Публика пришла в восторг, и кто-то начал собирать медяки в нашу пользу. Тут мы смутились и поспешно исчезли. В дальнейшем постоянным нашим занятием была своеобразная игра, изобретенная Гумилёвым: каждый из нас изображал какой-то определенный образ или тип — „Великая Интриганка“, „Дон Кихот“, „Любопытный“ (он имел право подслушивать, перехватывать письма и т. п.), „Сплетник“, „Человек, говорящий всем правду в глаза“ и так далее. При этом назначенная роль вовсе не соответствовала подлинному характеру данного лица — „актера“, скорее наоборот, она прямо противоречила его природным свойствам. Каждый должен был проиграть свою роль в повседневной жизни. Забавно было видеть, как каждый из нас постепенно входил в свою роль и перевоплощался. Наша жизнь как бы приобрела новое измерение. Иногда создавались очень острые положения; но сознание, что ведь это лишь шутка, игра, останавливало назревавшие конфликты. Старшее поколение смотрело на все это с сомнением и только качало головой. Нам говорили: „В наше время были приличные игры: фанты, горелки, шарады… А у вас — это что же такое? Прямо умопомрачение какое-то!“ Но влияние Гумилёва было неизмеримо сильнее тетушкиных поучений. В значительной мере нас увлекала именно известная рискованность игры. В романтической обстановке старых дворянских усадеб, при поездках верхом при луне и т. п. конечно были увлечения, более или менее явные, и игра могла привести к столкновениям. В характере Гумилёва была черта, заставлявшая его искать и создавать рискованные положения, хотя бы лишь психологически. Помимо этого у него было влечение к опасности чисто физическое. В беззаботной атмосфере нашей деревенской жизни эта тяга к опасности находила удовлетворение только в головоломном конском спорте…»

Гумилёв умел завоевывать доверие не только молодежи, но и старожилов Подобина. Летом там жила очень старая восьмидесятишестилетняя тетенька Пофинька. На протяжении последних пятидесяти лет она вела дневник своей жизни на французском языке. Гумилёву было очень интересно узнать, что же она пишет о них и их забавах, но старушка никогда и никому дневник не показывала. Тогда он решил очаровать ее своим изысканным поведением и галантными манерами. По приезде в имение поэт первым делом шел к старушке, здоровался, интересовался ее самочувствием и потом гулял с ней по аллеям парка. Когда была плохая погода — в гостиной помогал ей сматывать шерсть в клубок. И, конечно, умело наводил ее на воспоминания о молодости, о ее неудавшемся романе, из-за чего она осталась одна на всю жизнь. Уже через неделю такой дипломатической игры он удостоился почетного права послушать страницы заветного дневника. Правда, тут-то поэт и допустил оплошность, из-за которой этого права и лишился. Старушка, ругая по привычке молодежь, обронила фразу, что хождение на ходулях неприлично, так как из-за этого бьют головы и ломают ноги. Ему бы промолчать, а он возьми да подшути над ней: «Теперь я понимаю, почему в Тверской губернии так мало помещиков: оказывается, пятьдесят процентов их погибло на гигантских шагах!» После этого Гумилёв для нее стал таким же несерьезным, как и вся домашняя молодежь.

Другая тетя, Соня Неведомская семидесяти шести лет, очень любила стихи Гумилёва и просила Веру Алексеевну Неведомскую, чтобы она их читала, и даже многие стихи поэта сама выучила наизусть.

В начале августа испортилась погода, каждый день начинался с дождя, и веселые конные забавы пришлось прекратить. Тогда Николай Степанович придумал организовать домашний театр. Молодежь отправлялась в просторную библиотеку Неведомских, где в шкафах стояли старинные фолианты. Участники новой игры рассаживались по диванам. Однажды он придумал пьесу, которую назвал «Любовь-отравительница». Местом действия определили, конечно, рыцарскую Испанию XIII века. Каждый хотел выбрать себе роль по своему вкусу. Поэт был поставлен в трудные условия, тем не менее для всех он сумел написать в стихах интересные монологи. Правда, в пьесе появились Коломбина, Пьеро, Арлекин из итальянской commedia dell’arte (комедии масок). Здесь встречаются раненый рыцарь и послушница, ухаживающая за ним. Конечно, между ними возникает любовь. Но, видимо, вмешивается коварная игуменья. Однако влюбленным помогает дядя рыцаря — кардинал, который случайно оказывается в монастыре. Он и уговаривает строгую игуменью не вмешиваться в сердечные дела. Но поэту надо так завернуть интригу, чтобы придать пьесе трагизм. Оказывается, отец послушницы, сестры Марии, убил отца рыцаря и тот должен отомстить убийце. Николай Степанович вводит в пьесу действующее лицо наподобие тени отца Гамлета. Этот призрак говорит рыцарю, что если тот не будет мстить, то будет проклят. Рыцарь убивает себя кинжалом, а сестра Мария принимает яд. Опять смерть витает в произведении поэта (пусть и шаржированном до гротеска).