Книга Ложь - Петр Краснов

Женский голос, под аккомпанемент фортепиано, пел песню Сольвейг. Оркестр сыграл отрывки из «Пера Гюнта». Танец Анитры и «Смерть Азы». Это была Москва.

В ней уживались как-то большевистская ложь с русской правдой.

Там расстреливали, убивали и пытали людей, и там же смеялись, танцевали, слушали доклады о музыке, и наслаждались произведениями великих композиторов.

Акантов досиживал до того времени, когда звонили в радио Кремлевские колокола, и неясно и глухо бурчал мрачный «Интернационал».

Тогда он ложился спать, усталый от далекой прогулки, от впечатлений услышанного по радио, от волнений, мыслей, и засыпал.

И снова: «Сссс!», и тихий, настойчивый голос: «Мак-бенах!»…

В раскаленном мозгу повторялись слова масонской клятвы:

«Клянусь, во имя Верховного Строителя всех миров, никогда и никому не открывать без приказания от ордена тайны знаков, прикосновений, слов, доктрины и обычаев франкмасонства и хранить о них вечное молчание. Обещаю и клянусь ни в чем не изменять ему ни пером, ни знаком, ни словом, ни телодвижением, а также никому не передавать о нем ни для рассказа, ни для письма, ни для печати, или всякого другого изображения, и никогда не разглашать того, что мне теперь уже известно и что может быть вверено впоследствии. Если я не сдержу этой клятвы, то обязываюсь подвергнуться следующему наказанию: да сожгут и испепелят мне уста раскаленным железом, да отсекут мне руку, да вырвут у меня изо рта язык, да перережут мне горло, да будет повешен мой труп посреди ложи при посвящении нового брата, как предмет проклятия и ужаса, до сожгут его потом и развеют пепел по воздуху, чтобы на земле не осталось ни следа, ни памяти об изменнике»…

Думал Акантов:

«Мы присягали Государю… Где наша присяга?.. Государь о нас всех сказал в страшные февральские дни 1917-го года: “Везде измена, подлость и предательство”… Господь справедлив, и все то, что испытывает там русский народ, и что тут испытываем мы, в томлении нашего изгнания – все это кара за нашу измену, за нашу подлость и предательство…! И сколько лет еще мы должны нести эту Божью кару?.. Нет, надо смело уйти из ложи… Пусть казнят; это – лучше мучений совести…».

В ночных мыслях писал письмо отказа, отвозил масонские знаки и эмблемы Галганову но, наступало утро, и Акантов молча, угрюмо собирался на службу, и шел, ничего не решив, ничего не придумав, и ощущая в себе холодную, липкую трусость, какой никогда не было в нем в часы самых кровопролитнейших боев…

V

Так прошло лето, и наступила осень.

Акантов ожидал к себе наставников. Осенний день был пасмурный и хмурый. Было тепло, пахло дождем. Платаны бульваров покрылись розовато-белыми пятнами облезлой коры. Их листва порозовела. Дубы, липы и тополи стояли еще густые, нарядные, зеленые и мощные. Над Сеной клубились туманы. Город шумел над рекой, а на воде было притаенно тихо. Природа ждала осеннего разгрома.

Акантову было томительно скучно, и, как всегда в такие часы раздумья и тоски, вспоминал Лизу, и жалел, что тогда, поддавшись впечатлению безысходности своей бедности, согласился отпустить ее с Февралевыми в Америку.

В шестом часу вечера к Акантову пришли Галганов и Пижурин. Оба были особенно торжественны. Недоставало только передников на животах, Галганов и шофер внесли Пижурина в комнату Акантова и усадили в кресло… Молча обменялись рукопожатиями левых рук.

Пижурин блеснул стеклами своих телескопических очков и сказал Галганову:

– Дорогой брат, прошу доложить о нашем постановлении относительно брата Акантова.

Галганов, сидевший на сомье, нагнулся к Акантову и заговорил быстрым свистящим шепотом и так невнятно и тихо, что Акантов не все мог разобрать:

– Настало время вашей работы. Во главе Русского Обще-Воинского Союза должны стать новые, более молодые и гибкие люди. Генерал Миллер[87] стар. Он впадает в дряхлость. Его энергия и подвижность обманчивы…

– Это неправда, – сказал Акантов.

Галганов точно не слышал. Он продолжал:

– У нас готова смена. Мы выдвигаем молодежь… Наш кандидат…

– Это ничтожество.

– А как вы сами его вчера чествовали!.. Слышали, какие были речи!.. Суворову равный!.. Ничтожества?.. Но разве мы вам не объясняли, что это и есть наша задача: повсюду ставить ничтожества на ответственные посты… Когда наверху продажная тряпка, нами возвеличенная и раздутая, тогда правим мы, масоны!..

– А не большевики ли?..

– Брат Акантов, не говорите глупости, – строго прохрипел со своего места Пижурин. – Вам говорят о деле…

Снова жужжал в ухо Акантову, как надоедливый комар, Галганов:

– У вас, Егор Иванович, большой авторитет… Незапятнанное имя. Как вы скажете, так оно и будет. Офицеры вас послушаются…

– Но… Он – пьяница…

– Рубаха-парень… Отличный товарищ… Такие нам и нужны: добрые малые, председатели офицерских пирушек. Помните, что «Руси веселие есть пити»… Вы проведете это и вы скажете, что…

Чуть разбирал, что шептал ему на ухо, Акантов. Нечто ужасное от него требовалось.

– Это ложь! – воскликнул он в негодовании.

– Это не ложь, это условная правда… Вы будете говорить о растрате денег… Об отсутствии работы, вы будете говорить о недовольстве правонастроенных кругов, о вспышке неудержимого гнева… Вы будете…

– Лгать… Договаривайте, Владимир Петрович. Договаривайте… Нет, достоуважаемый брат, лгать, клеветать и подличать я не буду… Довольно…

– А… Так!.. – прохрипел, с трудом приподнимаясь с кресла, Пижурин. – А!.. Так!.. Вы забыли, что вы присягали… Вы знаете, что вы обязаны исполнить приказание старшего брата… Надеюсь, что вы знаете, в каком градусе я, и в каком вы…

– Знаю, – запальчиво крикнул Акантов. Им овладело холодное бешенство. Он понял: настала пора все порвать, и тут же, сразу. За эти месяцы бессонных ночей он многое узнал и оценил. Он служил в банке. Последнее время он внимательно просматривал чеки, которые посылали ему к оплате. Редки были русские имена, но когда такие попадались, Акантов не слыхал про них в эмиграции. Это были люди вне эмиграции. Кто же русский мог быть здесь вне эмиграции?.. Только большевики. Он работал с большевиками, он работал для большевиков!.. Его устроил Галганов; Галганов же провел его в масонскую ложу… Выводы напрашивались сами собой.