Книга Страстная Лилит - Виктория Холт

– Я полагаю, Аманда, что да. Если бы она не болела и если бы не вела себя так невыносимо, как ныне, подобные мысли никогда бы ни на мгновение у меня не возникли. Я бы вам сказал: «Вы должны уйти. Оставаться неразумно. Я женат на женщине, которую я ненавижу, но я на ней женат, и так должно быть, пока мы живы». Я бы расстался с вами. Клянусь в этом. В таком случае мой долг был бы ясен. Но это не тот случай. Я наблюдаю, как она страдает... наблюдаю, как усиливаются ее страдания. Едва ли она нас переживет. Мы можем подождать, Аманда.

– Мы должны подождать, – воскликнула она.

Он подошел к столу, и, казалось, обрел привычное для него спокойствие.

– Вы правы, – сказал он. – Я устал. Я наговорил больше, чем следовало бы. Я открылся вам в своих чувствах. Теперь вы знаете, что с того времени, как вы появились в этом доме, я мечтал о другой жизни... о нормальной жизни, разумной и достойной. Этот ребенок... ребенок Лилит... заставил меня осознать, что я хочу детей. Но я женился на Изабелле, и этим все сказано. Я умоляю вас, не уходите. Я умоляю вас, не бойтесь. Оставайтесь в этом доме. Вы для меня большая поддержка. Клянусь вам, что я никогда не сделаю ничего против своей совести.

– Я уверена, что вы все сделаете, как надо. Я никогда ни на секунду в этом не сомневалась.

Хескет дал ей пакет с порошком.

– Выпейте это со стаканчиком воды и тогда будете хорошо спать.

– Спасибо вам.

– Я загляну и проверю, как она спит.

Они вместе поднялись по лестнице. Белла мирно спала. Ее лицо было менее желтым, чем прежде; она еле уловимо улыбалась во сне. Они вышли, и у двери Аманда пожелала ему спокойной ночи.

– Простите мне мои безумные слова, – сказал он. – Я не должен был взваливать на вас свои проблемы.

Поворачивая ручку двери, она ответила:

– Я рада, что вы открыли мне свою душу. Он улыбнулся.

– Спокойной ночи. Спокойной ночи, любовь моя. Аманда вошла к себе в комнату и закрыла дверь. С ее кровати поднялась Лилит, улыбавшаяся с понимающим видом.

* * *

После обострения болезни Беллы прошло несколько недель, она поправилась и, казалось, теперь снова стала самой собой – то болтливой, то агрессивной, то до слез жалеющей себя. Аманду иногда охватывала дрожь, когда она смотрела на эту женщину, на ее пухлые белые руки, которые тряслись, когда она поднимала чашку с чаем, когда украдкой поглядывала в сторону шкафчика. Аманда не могла не думать, не спрашивать себя: как долго?

Самым большим и любимым ее развлечением в это время было учить с Леем буквы. Ему только недавно исполнилось два года, и он был еще мал, чтобы учиться, но Лилит настаивала, а он был очень способным. Каждое утро, пока Белла спала, она и Лилит сидели, бывало, с мальчиком за столом в комнате Аманды, и Аманда писала буквы на грифельной доске. Лей, весь сосредоточившись, слегка высунув язык и зажав в маленькой толстой ручке карандаш, старался эти буквы копировать. Лилит с удовольствием наблюдала, вместе с Амандой наслаждаясь уроками и обучаясь вместе с Леем.

Лилит исполняла свои обязанности и думала свои думы, наблюдая между тем за успехами Лея в учебе, за ухудшением состояния Беллы – потому что она, казалось, приближала своим пьянством очередной приступ, за тем, как росла любовь между Хескетом и Амандой и как трудно им становилось ее сдерживать.

Настал день, когда Аманда сообщила новость Лилит, которая играла с Леем в своей комнате на верхнем этаже дома.

– Лилит, война окончена.

Лилит взглянула на Аманду из-за головы сына.

– Это значит, – сказала Аманда, – что Фрит и Давид Янг приедут теперь домой.

Лилит кивнула. Она неуверенно улыбнулась. Она была бы рада его увидеть, но эта новость не вызвала в ней того ликования, которого она сама ожидала. Она прижалась губами к темноволосой головке сына. Он главное в ее жизни, с жаром думала она, ныне и во веки веков.

Но когда несколько дней спустя родители Давида Янга прислали Аманде письмо, в котором сообщали, что их сын умер от ран в Скутари в последние недели войны, Лилит охватил страх, как бы подобная участь, о чем они пока еще не могли узнать, не постигла и Фрита.

Она все еще не разобралась в своих чувствах к нему.

* * *

Белла лежала в кровати, постанывая. Губы ее горели, а глаза были совершенно безумными; она дышала с большим трудом. Была глубокая ночь, мартовская ночь, ветер завывал за окнами. Доктор сидел у камина и наблюдал за женой.

За последний месяц многое произошло, так как был подписан мирный договор в Париже. Фрит вернется домой, но это будет, разумеется, через несколько месяцев. Он бы очень хотел, чтобы Фрит был теперь здесь. Ему хотелось поделиться с кем-нибудь своими мыслями. С Амандой он говорить не мог; на его взгляд, все это слишком ее касалось. Когда он был рядом с Амандой, в нем брали верх чувства. А все это он должен обдумать спокойно, здраво и предельно честно.

Хескет был человеком верующим, но не до исступления. Он не соглашался с общепринятыми нормами. По опыту своей профессиональной деятельности он знал, что иногда было необходимо, в чрезвычайных обстоятельствах, действовать против всех установленных правил, годных для обычных случаев. Часто бывало необходимо полагаться на удачу, действовать спонтанно, говорить себе: «В любых других случаях это было бы неправильно, но в данном случае это подходит».

– Хескет... ты здесь, Хескет? Он подошел к кровати.

– Да, Белла.

– Глоток, Хескет. Виски... Он склонился над ней.

– Белла... нет, Белла. Это повредит тебе. Оно слишком возбуждает тебя.

– Мне... мне трудно выносить это, Хескет.

– Я понимаю. Понимаю.

Хескет смотрел на нее сверху и вспомнил, какой она была, когда он впервые встретил ее – веселой, юной, радующейся жизни. Вспомнилось ему, как ухудшалось ее здоровье, как нарастала боль, наложившая безобразную маску на ее красоту. Можно ли было винить Беллу за глупое легкомыслие, за себялюбие и раздражительность. Бедняжка Белла! Ей бы следовало быть другой; ей бы следовало быть терпеливой, а не тщеславной, смиренной, а не легкомысленной.

Он вспомнил один из дней своего детства, проведенного в деревне, в прелестном доме, построенном в конце восемнадцатого и начале девятнадцатого веков, в эпоху королей Георгов. Он восхищался своим отцом, как никем другим; именно потому, что его отец был врачом, он тоже стал им; если бы отец был жив, он обратился бы к нему со своей проблемой.

Отец Хескета умер во время эпидемии холеры в 1848 году, когда работал в кварталах бедноты и, в конце концов, заразился, потому что ослаб от изнурительной работы без отдыха и полноценного питания.

День, который теперь вспомнился Хескету, случился почти двадцать лет тому назад, когда его любимый конь Ибрагим упал и сломал ногу. Теперь он вместо Беллы представил себе этого коня, корчившегося на земле в муках. Он вспомнил, как его отец взял пистолет и выстрелил Ибрагиму в голову. Он, Хескет, был тогда неутешным мальчиком, потому что любил своего коня и не понял, почему его надо было застрелить.