Книга Еврейская сага. Книга 3. Крушение надежд - Владимир Голяховский

Цалюк делал все по указанию профессора, Моня стонал, кашлял, морщился.

Когда процедуры закончили, его повезли в палату. Профессор шел следом с Алешей, чтобы дать указания врачам. По дороге Алеша сказал:

— Я сын Семена Гинзбурга и знал вашего брата Михаила. А пациент — это мой друг.

— Да, да, конечно, я знаю вашего отца. Как он поживает?

— Он на целинных землях, председатель совнархоза.

Зак спросил:

— Так что случилось в Малаховке?

Алеша объяснил и добавил:

— Там потом нашли напечатанные на машинке угрозы евреям, подписанные аббревиатурой БЖСР, то есть «бей жидов — спасай Россию!».

Зак нахмурился:

— Какое жуткое проявление антисемитизма — и это в нашей стране! Знаете, во время войны мы с Цалюком были на фронте, в разных армиях, но оба навидались фашистских преступлений против евреев. Но то были фашисты. А в Малаховке, наверняка, орудовал кто-то из наших людей.

Пока они шли, он рассказывал:

— Миша Цалюк — прекрасный доктор, умелый, знающий. Во время войны он был лихим разведчиком и первым вошел в Освенцим. Спас остававшихся там едва живых евреев. А я был хирургом в танковой армии и видел еврейское гетто в Будапеште, тоже полное мертвых и полуживых евреев. Я проезжал по только что взятому городу, какой-то гражданский человек остановил мою машину и сказал, что ему срочно нужен доктор для помощи умирающим евреям. Я со своими ассистентами пошел за ним в гетто. Это было удручающее зрелище. Всех выживших я положил в госпиталь. А человек, который привел меня туда, оказался шведским дипломатом Раулем Валленбергом. Вот это был герой — спас сто тысяч евреев под самым носом у фашистов. И что вы думаете? Его арестовали наши смершевцы, и после этого великий герой Валленберг пропал. А в Будапеште ему поставили памятник[69].

* * *

Больница № 50 была построена по типичному послевоенному проекту: два пятиэтажных кирпичных корпуса-коробки, один — хирургический, другой — терапевтический. Сначала Моня лежал в хирургическом корпусе, ему выделили маленькую отдельную палату. Кислородной проводки не было, рядом с кроватью стоял большой баллон с кислородом, чтобы он дышал им круглые сутки. Лечил его молодой хирург Виктор Маневич. Профессор Зак проверял состояние больного каждое утро и вечером, перед уходом.

Поправлялся Моня медленно, Алеша навещал его почти каждый день, привозил к нему маму, она приносила ему судочки с домашней едой, жалостно смотрела и непрерывно причитала.

Моня просил:

— Мама, не надо мне столько привозить, мне достаточно больничной еды.

— Разве это еда? Азохен вэй, какая это еда! Все такое невкусное. А я готовлю тебе самое свеженькое.

Дома она хвалилась знакомым:

— Мой Моня очень важный пациент, его сам профессор лечит два раза в день.

Слух о Монином подвиге быстро разошелся по больнице. Половина врачей были евреями, и многие из них приходили посмотреть на него. Некоторые решались даже сказать, хоть и обязательно оглядываясь по сторонам:

— Спасибо вам — от всех евреев.

Моня в ответ улыбался, а потом говорил Алеше:

— Они тут все «инвалиды пятой группы», у всех пятая графа в паспорте. В них живет национальное чувство, но они стараются его скрывать — вечная наша еврейская запуганность.

Высокая концентрация евреев в больнице объяснялась просто: в клинические больницы евреям пробиться было трудно, а «пятидесятка» была рядовой, районной, и, кроме хирургов, работавших на кафедре, все остальные были просто практикующие врачи, без ученых степеней.

Когда ожоги зажили, Моню перевели в отделение терапии. Заведовал им доктор Лев Шимелиович, лет сорока, маленького роста, с острым худым лицом и глубокими залысинами. Его высоко ценили и уважали. И еще, все знали, что он сын знаменитого доктора Бориса Шимелиовича, расстрелянного по приказу Сталина вместе с другими членами Еврейского антифашистского комитета.

Уже казалось, что скоро Моню выпишут, как вдруг неожиданно у него поднялась высокая температура. Было непонятно, что случилось. Навестить его пришел Миша Цалюк.

— На что ты жалуешься?

— Задница разболелась, и дергает. Понимаешь, не могу же я здешним врачихам задницу показывать.

— А ну, повернись. Так. Когда тебе делали укол в последний раз?

— Два дня назад. А что?

— Похоже, что занесли инфекцию.

— Какую инфекцию? Это же был пенициллин, антибиотик, как раз против инфекции.

— У нас выпускают плохие антибиотики, бывают загрязненные партии. Да и кипячение шприцев и игл тоже не дает стопроцентной гарантии от занесения инфекции. Во всем мире уже переходят на стерильные шприцы и иглы однократного использования, а у нас — отрыжка бедности нашей медицины.

Перевели Моню обратно в хирургический корпус, профессор Зак посмотрел:

— Настоящий фурункул, уже с размягчением в середине. Надо вскрывать.

Сделали операцию. Опять Алеша привозил к Моне Раису Марковну, и опять она причитала над сыном:

— Монечка мой, за что только на тебя такие цоресы?[70]

Неделю он пробыл в хирургии, воспаление на ягодице прошло, но температура не снижалась. Обнаружилось, что на почве инфекции возникло воспаление почек, его перевели в урологическое отделение.

Зак сокрушенно качал головой:

— Каскад инфекционных осложнений. Но вы не волнуйтесь, вас будет лечить прекрасный уролог доктор Кан.

Через несколько дней инфекция прошла, но у Мони началось воспаление легких. Его снова перевели в терапию. Ему уже надоело лежать в больнице, он ворчливо рассказывал Алеше свои впечатления:

— Парадокс советской медицины: врачи хорошие, а медицина плохая, бедная она. И врачи бедные, зарабатывают гроши. Они получают меньше, чем шофер автобуса, и даже меньше, чем зарабатывает парикмахер, беря с клиентов гроши в качестве благодарности. А если врач получит денег от больного, это считается взяткой и его выгоняют с работы, а то еще и судят. Ну и уход тоже плохой, многие сестры невнимательные. А что с них возьмешь? Они еще бедней, зарплата у них просто нищенская. Я знал одну операционную сестру, так она подрабатывала настоящей проституцией — шофер такси порекомендовал ее мне у Ленинградского вокзала. Вот как. А хозяйственная служба в больнице — это же усраться можно! Ты посмотри, какое мне белье принесли, застиранное до желтизны, с дырами. На кальсонах нет ни пуговиц, ни тесемок. Я их натянул, а они не держатся. И надо же такому случиться, как раз в этот момент пришла моя новая врачиха Маргарита. А я, понимаешь, стою перед ней и срам ладошкой прикрываю.